Эротопия
Шрифт:
А мальчонку замучит до слез,
Насыщая обоих своею звездой,
Как голодных – хлебами – Христос
Одноногий фонарь заглянул в голубое окошко…
* * *
Одноногий фонарь заглянул в голубое окошко:
Постоял, помолчал, головой покачал понарошку…
Занавески – кисейные барышни, белые сони, -
Задрожали и тихо застыли в изящном поклоне.
А и было на что посмотреть
Лишь бы мог это выдержать ум, заходящий за разум!
Лишь бы бедное сердце не сбилось, как лошадь на круче,
Не мелькнуло бы праздным зевакам звездою падучей!
Ах, ни слова, вертлявый язык и предатели – губы!
Всё, что можете вы сообщить – слишком громко и грубо!
Лучше – сам я… И несколько позже (пускай утихает) –
Утомлённых открытьями – нежно укрою стихами.
Бело – розовым садом покажутся плоти извивы,
И бельё на коврах – словно спящие птицы – красиво;
И следы – в простынях, на подушках, – блестящие влагой –
Золотые дублоны любви – позабытые скрягой.
А когда этой комнатой солнце придет поиграться –
Никого не заставит от сладостных грёз оторваться!
Ни над кем там, признаюсь, вчера не держал и свечу я…
Это – стих. Это – сон. Что однажды увидеть хочу я.
Чистое золото скрипки роняли в тёплые льдины паркета…
* * *
Чистое золото скрипки роняли в тёплые льдины паркета;
Фраки, мундиры и бальные платья плыли в плену менуэта;
А в будуаре за бархатной шторой, вскинувши юбки повыше,
Спущенный книзу чулок поправляла юная панна Мариша.
Поднята дерзко точёная ножка на табурете старинном;
Сквозь кружева проступили немножко контуры щёлки невинной…
Вдруг, перед нею – корнет Оболенский – чёртиком из табакерки –
Встал на колено и бёдра окинул взором, снимающим мерки.
– Ах, невозможно! Раздвинуты ноги… Кружево слишком прозрачно…
Мог ли досужий гуляка предвидеть случай, настолько удачный?
Шёпотом он умоляет Маришу, двигаясь ближе и ближе…
– Боже! – Язык беспардонный находит и через трусики лижет
Тёплое, томное, полное неги; вкусное словно конфета!
…Цепко сжимают изящные пальчики чёрные кудри корнета.
Личико красно. Прикушена губка. Долу потуплены очи.
Тихие стоны без слов объясняют, как он желанен и точен.
Мокрая кромка тончайшего шёлка сдвинута, не натирает…
К сроку созревшую жаркую вишенку лакомки – губы вбирают:
Пьяная дрожь охватила Маришу; мёдом плеснуло из улья –
Расположил в тот же миг Оболенский панну на
Голые ноги закинуты к верху, на золотых эполетах;
Тонкие трусики порваны к чёрту; соком сочится конфета:
Ствол дуэлянта нацелен в сердечко, между расслабленных губок
Ах! – и невинное узкое лоно гостем растянуто грубо!
Волосы – в волосы, ядра в расщелину, шишка – дыханье стесняет!
Девственной жертвы невольные слёзы сверху и снизу стекают…
Но начинает корнет Оболенский медленно и осторожно
Плавно натягивать панну Маришу в только что вскрытые ножны.
Дева притихла, сдаваясь на милость сильному твёрдому члену;
Боль убаюкана качкой блаженной; зреет внутри перемена:
Чуткие недра распятого лона тулово зверя щекочет,
Трётся о жёсткие волосы корня вздувшийся липкий комочек…
Сбилось дыханье. Волнуются груди. Мечутся голые бёдра
Вскрикнула, вздрогнула панна Мариша, кончила сладко и мокро!
Ошеломлённо застыл Оболенский; лавой вулкана облитый,
Выплеснул встречное жидкое пламя стержень его плодовитый!
Хлынула музыка, напоминая лучше, чем лишнее слово:
– Самое время поправить одежды, раз не поправить иного.
Не разомкнули объятия тугие только платки носовые
В темном углу, в бело – розовых пятнах, и – как на грех – именные.
Несмотря на то, сеньора, что минуты Вашей страсти…
* * *
Несмотря на то, сеньора, что минуты Вашей страсти
Я сменял на злые годы утомительных занятий,
Над душой моей и телом нет у прожитого власти –
И не стоит то, что было, ни признаний, ни проклятий.
Было дело: к телу тело прикипало, как умело;
Прорастал тяжёлый корень в потрясённые глубины;
Под моим горячим взглядом груди зрели виноградом,
Робко прятались в сорочки исцарапанные спины!
Но, однако, то, что бело – перезрело… Надоело…
И, к тому же, то, что ало – обмануло… И увяло…
И теперь, моя синьора, меня тешат разговоры,
А не гибельные губы, не живительное жало!
На спецовку заводскую славу я сменял мирскую;
На ключи, на разводные – я сменил перо поэта –
Но по Вашим туалетам и минетам – не тоскую:
Может быть, во тьме глубокой обрету значенье света?
Послужу себе отменно: сам работник – сам владыка;
Не сгибая спину низко, но, увы, не разгибая,
Потому, что не подумал, что останусь безъязыким,
Потому, что кто услышит мои вопли, дорогая?