Еще одна чашка кофе
Шрифт:
Данила не был мистиком, он с иронией относился к рассказам о том, что по фотографиям якобы можно понять изображен на ней живой или мертвый человек, что фотография может быть источником информации о нависшей над человеком опасности, о его болезнях и прочее. Однако сейчас, глядя на белое лицо Марины на фоне рябины (пожалуй, слишком много красного, этот цвет выглядит словно кровь) и на эту распростертую над девушкой тень, ему стало не по себе.
Раздался стук в дверь. В комнату заглянула Марина.
— Ужин готов. Идем?
Эта
Данила почувствовал, что она словно наполняется какой-то темной энергией, голос становится резковатым, движения нервными, чуть изломанными. То ли ее таблетки перестали действовать, то ли она перепила вина?
Когда после ужина он вошел в гостиную, то увидел, что она, в одной кружевной черной сорочке сидит на подоконнике раскрытого окна. Данила застыл — что-то невыразимо возбуждающее было в этой сцене, а потом бросился к ней и потребовал:
— Закрой окно, ты упадешь.
Она специально чуть отклонилась на пару рискованных сантиметров назад и расхохоталась:
— А здесь третий этаж, Данила Суворов!
Он схватил ее и удержал.
— Ты совсем дура?!
Он держал ее в руках — у нее было абсолютно бесстрастное лицо, но сердце под тонким шелком колотилось, как птица в силках — бешено, на разрыв.
Они смотрели друг на друга в упор — глаза в глаза.
Она вдруг оплела его ногами, прижала к себе, и он поразился тому, какая она сильная. Он почувствовал себя, будто зажатым в тиски. Не сводя с него глаз, Марина спустила сорочку, полностью обнажив грудь.
— Слушай, не доводи до греха, — Данила попытался отстраниться. — Я, между прочим, мужчина.
— А если я хочу довести тебя до греха? — усмехнулась Марина. — А ты что, боишься меня, мужчина?
— Ну давай мы всей улице покажем порнофильм, да? — скривился Данила.
— Как хочешь, — невозмутимо сказала Марина, — хочешь — покажем, почему нет? Хочешь — перейдем в спальню.
Он смотрел на ее маленькую, красивую грудь — белый алебастр кожи, вишневые соски, которых хотелось коснуться. Она взяла его руку и положила себе на грудь.
А надо было, наверное, все-таки надо было провести линию или что там, спасительный круг, чтобы защититься от этой панночки, как советовал Леха. Потому что теперь его тянуло к ней со страшной силой. И как же хотелось плюнуть на все и нырнуть в этот омут с чертовней.
— Если ты этого хочешь, то сопротивляться не надо, — прошептала она, словно догадываясь о его внутренних сомнениях.
И вот — пуркуа па — почему бы и нет?! Пусть это случится, раз она сама напрашивается. Данила взял ее на руки и понес в спальню.
В спальне она вырвалась из его рук и выдала ему что-то вроде стриптиза —
«Что ж, по крайней мере, из всех моих возможных смертей эта — самая красивая!» — усмехнулся Данила и поймал ее, стиснул в объятиях. Ну все, теперь не вырвешься.
Он накрыл ее своей тяжестью — грудь к груди, так что оба могли теперь слышать, как бешено бьются сердца, как кровоток усилился до космических уже скоростей — человеку выдержать под силу ли? Он был теперь только мужчиной — без биографии, без судьбы, без имени, все вытеснила страсть, темная, хтоническая, всепоглощающая, древняя, как мир, — та, ради которой первые люди на земле, забыв все, отдали рай.
Мальчик Эрот с его луком не просто шутит, пронзая сердца, он, случается, убивает.
Ни одна из женщин, которых он знал прежде, не вызывала у него такого желания. Ее запах — те же странные духи, разлитые во флакон опиаты и чувственность и что-то еще… Ах, да, запах опасности! В этой суке искусительнице Марине-Еве было столько же от Эроса, сколько и от Танатоса — бога смерти.
И никакой нежности, ни намека на нежность. Хотя прежде он всегда был нежен с женщинами в минуты близости, сейчас же — нет, только ярость и страсть.
Ее лилейно-белые груди, выбритый гладкий, такой по-детски беззащитный лобок, ее поцелуи — быстрые, резкие, которые жалили его тело, как укусы, и медленные, в целую томную вечность, ее язык, такой горячий, будто она касалась его тела горящей свечой. И еще больше огня. А ресницы у нее такие длинные, что, когда она прижимается лицом к его животу, ему кажется, что бабочка бьется крыльями о его кожу — и горячо и щекотно, а вот бабочка спускается ниже. Черт побери, Марина, или как там тебя…
Данила входил в эту женщину снова и снова — им теперь не разорваться. И стоны, и крики, Эрос и Танатос — две стороны любви.
Тела колыхались, как волны: приливы, отливы, и штормом — оргазм.
И вот все кончено. Лина лежала не шелохнувшись, отстранившись от мужчины, с которым только что была близка. Она всегда считала, что истинные чувства мужчины и женщины проверяются тем, как они ведут себя после соития. Остается ли нежность и интерес друг к другу после утоления страсти или же нет?
Они с фотографом были не нужны друг другу. Он лежал, отвернувшись лицом к одной стене, она к другой, а между ними пролегла разделяющая пропасть их различий, его самодостаточности и ее лжи.