Еще одна из рода Болейн (Другая Болейн)

Грегори Филиппа

Старый, хитрый царедворец, кардинал и виду не показал, что удивлен. Вежливо поклонился Анне и начал доклад. Анна улыбнулась равнодушно, послушала, наклонилась вперед, прошептала какую-то гадость королю на ухо, послушала еще.

— Какой идиот! — бушевала она в нашей спальне.

Я сидела на постели, вытянув ноги, а она опять металась между окном и кроватью, как один из львов в зверинце в Тауэре. Лениво подумалось: „Пожалуй, протопчет след на полу, можно будет показывать любителям реликвий, а назвать Пытка временем“.

— У этого дурака ничего не вышло.

— Что он говорит?

— Нелегко бросить тетку того, кто держит в своих руках Папу и пол-Европы, вот,

Бог даст, Франция с Италией объединятся и разгромят Карла Испанского, и тогда Англия предложит свою помощь безо всякого риска.

— Придется подождать?

Воздев руки над головой, она прорыдала:

— Подождать? Нет уж! Ты можешь ждать, кардинал может ждать, даже Генрих может ждать, но я-то ждать не могу. Я должна обеспечивать хотя бы видимость развития событий, сохранять иллюзию движения вперед, пусть Генрих влюбляется все сильнее и сильнее, пусть поверит — дела идут все лучше и лучше, ведь он король и ему всю жизнь твердили — он получит все, чего захочет. Король привык снимать сливки, как мне ему сказать: „А ну-ка подожди“? Как мне его удержать? Как?

Жалко, что нет Георга.

— Ты сумеешь. Делай то же самое, что делала раньше. У тебя все прекрасно получится.

Она стиснула зубы.

— Я буду старой и больной, когда наконец дойдет до дела.

Я легонько подтолкнула сестру к большому венецианскому зеркалу:

— Взгляни на себя.

Анну всегда успокаивало лицезрение собственной красоты. Она облегченно вздохнула.

— Ты по-прежнему прекрасна, — напомнила я. — А король всегда говорит — у тебя самый острый ум во всей стране. Родись ты мужчиной, стала бы кардиналом.

Жесткая улыбка искривила губы.

— Уолси был бы в восторге!

Я улыбнулась в ответ, взглянула в зеркало на наши отражения. Как всегда, похожи, но как разнятся цвет волос, глаз, выражение лица.

— Ничего ему против тебя не сделать.

— Даже короля не увидит, пока его не вызовут, уж я прослежу, — злорадно сказала Анна. — Конец их милой болтовне с глазу на глаз. Без меня ничего решаться не будет. Уолси не сможет явиться во дворец, предварительно не уведомив и короля и меня. Он теряет власть, а я приобретаю.

— Все получится, у тебя годы и годы впереди.

Анна успокаивалась, зато я все больше раздражалась.

Зима 1527

Жизнь скользит по накатанной колее. Моя уютная, почти семейная жизнь с Уильямом все-таки вертится вокруг короля и Анны. Мы с сестрой по-прежнему делим комнаты и постель, что полезно, с какой стороны ни посмотреть, а для окружающих по-прежнему считаемся придворными дамами королевы, не более и не менее.

Но с утра до вечера Анна проводила дни бок о бок с королем, как новобрачная, главный советник, лучший друг. В нашу спальню она возвращается лишь переменить платье или урвать минутку короткого отдыха, пока король слушает мессу или отправляется на верховую прогулку в мужской компании придворных кавалеров. Молча ложится на постель, умирая от изнеможения. Пустой взгляд устремлен на полог кровати, глаза широко открыты, но ничего не видят, губы не произносят ни слова.

В таких случаях я предпочитала оставить ее одну, только так она ухитрялась отдыхать от бесконечной толпы вокруг.

Легко ли непрерывно излучать очарование, и не только для короля, а для любого, кто посмотрит в твою сторону? Покажешься на минуту чуть менее ослепительной, чем всегда, и водоворот слухов засосет и тебя, и всех нас.

А когда Анна бывала с королем, мы с Уильямом проводили время вместе. Встречались почти как чужие, и он начинал ухаживания. Самое странное,

самое простое, самое приятное, что может сделать оставленный муж для сбившейся с пути жены. Дарил мне букетики цветов, гирлянды из листьев остролиста и ярко-розовых ягод тиса, однажды вручил маленький позолоченный браслет, писал премилые стихи, восхваляющие мои серые глаза и белокурые волосы, умолял подарить ему что-нибудь на память, будто я была его возлюбленной. Я послала за моей кобылкой, чтобы иметь возможность выезжать с Анной, и обнаружила записку, приколотую к стремени. Вечером, откинув простыни нашей с Анной постели, находила конфету в золоченой обертке. Он осыпал меня записками и подарочками, а когда мы сидели рядом за обедом, на состязании лучников или возле теннисной площадки, мог наклониться и шепнуть мне в самое ухо:

— Приходи ко мне в комнату, женушка.

И я хихикала, будто только что стала его любовницей, будто не была много лет его женой, и выбиралась из толпы. Через несколько минут он следовал за мной, чтобы встретиться в его тесной спаленке в западном крыле Гринвичского дворца. Обнимал меня, шептал нежно, обещающе:

— У нас есть только мгновенье, любимая, не больше часа, я на все готов ради тебя.

Опускал меня на постель, расшнуровывал тугой корсаж, ласкал грудь и живот, стараясь изо всех сил, пока у меня не вырывался крик:

— Уильям, любовь моя, ты лучше всех, ты самый, самый лучший!

Только тогда, с самодовольной улыбкой человека, которого наконец после долгих лет заслуженно похвалили, он позволял и себе получить удовольствие, падал на мое плечо, содрогаясь и тяжело дыша.

В искреннюю страсть вплеталось совсем чуть-чуть расчета. Если все сорвется и мы, Болейны, падем вместе с Анной, неплохо иметь про запас любящего мужа, большое имение в Норфолке, титул и деньги. Кроме того, раз дети носят его имя, он может забрать их себе когда вздумается. Ради детей я и самому дьяволу скажу, что он лучше всех, самый, самый лучший.

Наступило Рождество. Анна веселилась на славу. Танцевала без устали, словно готова танцевать день и ночь. Играла, будто могла, не задумываясь, спустить королевское состояние. Правда, со мной и Георгом у нее было соглашение — позже, потихоньку, мы возвращали деньги. Но если выигрывал король, ее с трудом заработанные деньги исчезали в его кошельке, и больше их никто не видел, а играя с королем, всякий раз надо было проигрывать, он не выносил, когда выигрыш доставался кому-нибудь другому.

Он осыпал ее подарками и почестями, приглашал на каждый танец, на маскараде она неизменно становилась королевой бала. Но во время обеда Екатерина по-прежнему сидела за главным столом и улыбалась, словно все происходит с ее согласия, словно сама королева дарует Анне честь играть ее роль. И принцесса Мария, тоненькая бледная девочка, сидела рядом с матерью и тоже улыбалась Анне, словно и она весьма приятно проводит время в обществе этой легконогой претендентки на трон.

— Боже, как я ее ненавижу! — Анна переодевается на ночь. — Живой портрет их обоих, круглолицая дура.

Я медлю с ответом. Что толку спорить с Анной? Принцесса Мария обещала вырасти девушкой редкой прелести. Лицо выражает решительность и характер, никакого сомнения, настоящая дочь своей матери во всех отношениях. В парадной зале смотрит не на нас с Анной, а сквозь нас, как будто мы — окна из прозрачного венецианского стекла и ей просто интересно, что там, за окном. Казалась, она не испытывает к нам ненависти, хотя мы отнимаем у нее внимание отца и подвергаем опасности мать. Словно мы — парочка женщин легкого поведения, такого легкого, что дунет ветер — и нет нас.