Еще свет Яблочкова

Площадь Александрийского театра освещена на пробу электрическим светом Яблочкова. Тут же мелькают газовые фонари и кажутся совсем блеклыми. Как водится, останавливается народ и толкует.

— Однако это самое электричество-то повсюду пущают!

— Дешево, оттого. Газ все-таки из каменного угля делается, а этот из простого самоварного угара.

— Из самоварного угара? Ловко же придумали! А допрежь нынешней зимы об этом электричестве что-то не было слышно. Все мингальский огонь шел.

— С приезда китайского посольства он. Китайцы его в бочках

сюда привезли, чтоб газовому обществу подрыв…

— А как же говорили, что Яблочков придумал?

— Да ведь Яблочков китаец и есть, только в нашу веру крещеный. Ведь у них все равно, как у жидов: как перекрестится, так сейчас косу долой и русскую фамилию принимает.

— Так. То-то видел я портрет евонный. В «Стрекозе» пропечатан. Так он при всем своем косматии обозначен. Уж и волосья отросли.

— Порядок известный. Уж коли мухоеданство побоку, то и головобритие оставь, и лошадятину брось жрать, и жен своих разгони да при одной жене останься, а то опять в старую веру прогонят.

— Поди ж ты, какая вещь! Простой самоварный угар, а как горит! На газ-то и не взглянешь.

— Да, вот простой угар, чад, а нынче в дело идет. Нынче всякая дрянь на потребу. Прежде вон в Чекушах около кожевенных заводов целые горы дубильной корки валялись и только просили заводчики всех — увези, мол, ее куда-нибудь на Голодай, а ноне по два целковых за воз продают. Говорят, что какие-то немцы начали из этой корки леденцы кондитерские делать.

— Наука! Ничего не поделаешь! Да и не одни немцы! Вот трактирщик Ротин мусор по помойным ямам стал собирать, жжет его в какой-то особенной печке, и что ж ты думаешь? Фарфоровая и стеклянная посуда у него выходит. В газетах было писано, я не вру. Говорят, что на прошлой неделе такое потрафление: жжет он одну помойную яму — глядь, а у него в печке графин с четырьмя рюмками стоит.

— С водкой? — спрашивает кто-то.

— Ну, вот! Уж и с водкой. Будет с тебя, что и так граненый графин с рюмками.

— Да… С каждым годом народ-то умудряется все больше и больше… — протягивает купец. — Чего доброго, опять задумают строить Вавилонскую башню до небес.

— Да ведь Вавилон-то, говорят, провалился сквозь землю за это.

— То Содом. А Вавилон и посейчас стоит, только там безъязычные англичане родятся. Так я опять об дряни-то. Мы вот в Апраксином переулке живем. Так у нас по квартирам ходил один немец и деревянные катушки из-под ниток собирал. Спрашивали тут у нас: на что ему эти самые катушки. Мыло, говорит, из них варить буду.

— Знаю я этого немца, — слышен голос- Он, окромя того, сургуч с конвертов собирает. Только про сургуч он нам сказывал, что на такую потребу, чтоб родителю своему памятник на могилу отлить. Проклял, вишь ты, его родитель евонный — вот он, чтоб заклятие с себя снять, и собирает ему сургуч на памятник. Еле ходит немец, словно на тараканьих ногах, и совсем нутром помутившись от этой анафемы.

— Помутишься! Родительская анафема хуже семи лихорадок измает. А то вот, господа, есть такие люди, что билеты от конки собирают.

—

Это в лекарство. Те от груди пьют, чтоб мокроту гнало. Заварят как бы чай и пьют.

— Вовсе и не в лекарство, вовсе и не от груди. А дело в том, что англичане в газетах объявили, что кто десять миллионов билетов соберет и в город Англию представит, тому они хмельные острова отдадут.

— Какие хмельные острова?

— Мадерные. Где мадера и ром делается. Отняли они их от турок да стали замечать, что очень уж спиваться с кругу начали и совсем от делов отбились, так вот, что себе не мило, то попу в кадило.

— Вы это про билеты коннолошадиной дороги? — слышится вопрос.

— Про них самых.

— Вот не в ту жилу и попали. Англичане такой интерес держут, чтоб тридцать миллионов почтовых марок собрать! Что им коннолошадиные билеты! Какой в них вкус! А кто тридцать миллионов марок соберет и представит ихнему банкиру, то банкир сейчас жениться обещался. Триста миллионов у него.

— А ежели мужчина представит?

— Эта публикация только для женского пола относится. Одна гувернантка собирала. И уж совсем было собрала, осталось всего каких-нибудь полсотни собрать — вдруг пожар и все прахом пошло! Сразу с горя рехнулась и такая штука, что в одну ночь у ней полголовы с отчаяния поседело: одна половина черная осталась, а другая как лен белая.

— Дозвольте узнать, с чего это опять сегодня лектричество зажгли? — спрашивает какая-то женщина.

— Лектричество-то с чего палят? А сегодня в манеже, на конской выставке, медали лошадям раздавали, ну вот по сему случаю и зажгли.

— Лошадям медали? Да что вы, батюшка! Не хотите ответить, так не надо.

— Что ж тут удивительного? Откуда вы приехали? Ноне и телятам медали давали. Вон будет цветочная выставка, так и на древеса навесят. Какая-нибудь камелия в цвету и будет в серебряной или золотой медали.

— Ах эдакие… А я думала… Ну, пардон.

— Ничего-с. Окромя того почетное гражданство лошадям раздали.

— Почетное дипломство, — поправляет кто-то.

— Все равно: что дипломство, что гражданство. Все-таки почет большой. Уж та лошадь, у которой почетная бумага, — ее в солдаты не возьмут, она от конской повинности освобождена.

— И купцы получали?

— Купцы. То есть опять-таки купеческие жеребцы. И такое торжество в буфете на выставке было, что страсть! Одного рысака на радостях начали даже шампанским поливать.

Через Невский по направлению к памятнику Екатерины переходят молодой человек и девушка.

— При керосине я имел любовное объяснение, при сальной и стеариновой свечке тоже, раз даже и при восковой покусился; при газе — было дело, при бенгальском огне то же самое, теперь позвольте мне при электрическом свете свое сердечное откровение сделать. Авось через это самое моя пламенность удачнее будет, — говорит он.

— Ах, оставьте, пожалуйста! Все-то вы с интригами, — отвечает она.

— Какая ж тут интрига, коли я даже душу свою перед вами выворотить могу.