Ещё вчера…
Шрифт:
У будильника, шестеренки которого нам вернули в тряпочке, тоже была яркая судьба. Путем многочисленных проб и ошибок, мне удалось его собрать, но на последней операции повредилась спиральная пружинка балансира. Очень долго пытался ее завить "как надо", но не смог. Отчаявшись, рассмотрел чужие "ходики" с маятником, и припаял самодельный маятник к балансиру будильника вместо пружинки. Часы, на удивление даже "творцу", пошли, но потребовали точного положения по вертикали. Я сделал специальную подставку на стене, и круглый стандартный будильник начал весело отсчитывать наше время, удивляя знакомых. Внизу будильника необычайно быстро качался маятник, вырезанный из банки американской свиной тушенки. Заводить будильник раз в сутки и правильно устанавливать его на "насест" могли только я и Тамила. Поскольку и часы, и собственно будильник, работали очень точно, мама с уважением смотрела на своих механиков, напоминая: "Пора заводить!", если мы забывали об этом. Часы эти работали несколько лет, пока маме на день рождения коллеги
Надо было обживаться по-новому на старом месте: жить, одеваться, питаться, отапливаться и освещаться, ходить в школу. С харчами стало немного легче: картошка, во всяком случае, была, кое-что удалось собрать на оставленном нам огороде. Очень, например, нам помог большой урожай слив, от которых мы давно отвыкли. Яблоки, груши можно было купить очень дешево, и мы начали их сушить по казахстанскому опыту. Дефицит всего остального, требуемого для жизни, был беспросветный, и не только у нас. Первое дело – одежда. Тканей не было никаких. Оккупанты перед бегством завезли большое количество мешков для затаривания награбленного сахара и зерна. Это богатство очень пригодилось изобретательным землякам. Из рогожных мешков, сделанных с немецкой добротностью, получались отличные костюмы. Никого не смущало то, что на заднице или рукаве при этом мог красоваться несмываемый немецкий орел со свастикой, или кусок надписи на вражеском языке. У тех, кто не имел доступа к вражеской таре (в их числе были и мы), и на парадной и на повседневной одежде продолжали множиться заплатки. Вся изношенная одежда не выбрасывалась: она пряталась, чтобы в надлежащий момент превратиться в заплату, которая была бы "в тонус", как говаривала одна дама, латаемой одежде. Крафт-мешки из нескольких слоев плотной коричневой бумаги тоже очень ценились и в прямом назначении и как неиссякаемый источник писчей бумаги. Чернила не расходились на плотной бумаге, из мешков изготовлялись отличные тетради. Писать на такой бумаге, по сравнению с письмом поверх газетного или книжного текста, было одно удовольствие, хотя толщина листов навевала воспоминания о письме на египетских папирусах.
Топливо все так же оставалось главной заботой, теперь уже персонально моей, как профессионального Лесоруба и Конструктора транспортных средств доставки. Увы, лес был очень далеко. Кроме того, бесхозного бурелома там просто не было – трудолюбивые бабули подбирали каждую упавшую веточку и транспортировали их на персональных горбах к семейным очагам. Нельзя было собирать и кизяк, как в Казахстане: весь навоз шел на огороды, да и сохнуть ему быстро не позволял климат.
Оставался единственный выход: лесозаготовки. Сельсовет проводил рубки на выделенных участках грабовых лесов. После валки все деревья тут же разделывались. Ствол распиливался на бревна длиной полтора метра и складывался между кольев. Это были "стосОвые" дрова, принадлежащие сельсовету. Они предназначались для отопления больницы, школ и т. п. Ветки ("гиляки") тоже складывались в кучи высотой один метр между столбами с таким же расстоянием, образуя "складометр". Все "складометры" дров принадлежали лесорубам, которым больше ничего не платили. Мне удалось устроиться в бригаду лесорубов, благодаря хорошей памяти об отце. Меня по малолетству не очень хотели брать, но один из лесорубов сказал: "Так это же сынок Трохыма Ивановича!", – и вопрос мгновенно решился. Я очень старался не уронить высокое звание "сынка", кроме того сказался опыт ивановских лесозаготовок: топором и пилой я пользовался почти как ложкой – без страха и уверенно. За десяток дней работы от зари до зари я получил персональных два "складометра" отличных дров. В виде награды за ударный труд мужики в мои складометры, впрочем – как и в свои, напихали достаточно нестандартных бревен. А вот телегу для доставки дров мама выпросила в колхозе, заплатив символическую сумму. Вознице был обещан "магарыч". Дед произнес: "Само собой. Только не бери самогон у Параски: разводит водой, зараза!". На двух лошадках мы за день сделали две ходки, и вопрос топлива на зиму был закрыт. Лошадки, кстати, были "электрифицированные": их упряжь была искусно сплетена из немецких телефонных проводов с разноцветной виниловой изоляцией.
В первые же дни после приезда я с радостью встретился со своими довоенными друзьями: Витей Бондарчуком, Броником, Васей Войчуком. Все они были мои "годки". После первых встреч, разговоров, воспоминаний, – мне стало казаться, что они маленькие еще, а я уже старый, и говорим мы на разных языках. Мне было интересней с ребятами старше меня: Колей Пинчуком, Витей Вусинским. Да, пожалуй, дело было даже не в возрасте: просто это были очень яркие увлеченные люди. Оба ушли очень молодыми. Возможно, у меня хватит времени рассказать хоть немного о них.
Самым близким другом на много лет мне стал Толя Размысловский. Он старше меня на два года. Наша дружба началась в 1944-м, и продолжается до сих пор. Я еще не раз напишу о нем. Толя выделялся из сельского общества своей начитанностью
Одно событие далекого 1937 года изменило возможную судьбу моего друга. Его отца, крупного хозяйственника(?), арестовали как "врага народа" и расстреляли. Мать осталась с тремя детьми (Толя – средний) без всяких средств к существованию. Нищета была потрясающая. Хорошо, что осталось хоть жилье: власти оттяпали только половину большого дома под "железной" крышей в центре Деребчина. Только мать знает, как ей удалось сохранить и вырастить троих детей: никто не был сдан в детдом, не пошел в бандиты или на паперть. Но дорога в ВУЗ для них была закрыта по определению. Хорошо еще, что сами не загремели в один из лагерей для семей врагов народа. Вот что написал мне по почте в Интернете мой друг Толя Размысловский в 2006 году:
По поводу отца. Я себя начал помнить с того момента, как на улицах по утрам находили трупы. Это было в Мурафе и это был год 1933-й. Отец работал каким-то специнспектором в
Шаргородском райпотребсоюзе, контора которого находилась почему-то не в Шаргороде, а в Мурафе. Что он был этим самым инспектором, я узнал из фотографий тех времён, где под его фото была надпись "специнспектор Размысловский Н. И.".
Затем, уже где-то в году 1936, его перевели в Деребчин главным бухгалтером местного сельпо. Оттуда его и забрало НКВД в декабре 1937 года. Дом он купил у одного еврея (кажется, Аарона). У отца была библиотека. Но всё это было конфисковано и дом тоже. Но дом нам потом в 1939-м году возвратили. Обвинили отца в том, что он был в войсках Украинской Народной Республики (т. е. у Петлюры).
Это потом оказалось ложью, но пока это всё всплыло наружу, много таких, как он, успели расстрелять в Виннице.
Вот и всё, что я об этом знаю. Мне кажется, что в те времена была тенденция избавляться от людей грамотных, интеллигентных под любым предлогом. Ибо эти люди видели просчёты власть имущих в деле строительства "светлого будущего". Вождь всех времён и народов избавлялся от своего окружения. Вожди помельче – от своего. Ладно, не будем об этом.
В седьмом классе, в котором я начал учиться в сентябре 1944 года, почти все были переростками: три румынских "класса" не засчитывались. Два парня уже были покалечены войной, в основном из-за неумеренного любопытства к взрывоопасным предметам. Общество собралось разношерстное, вполне взрослое и любознательное. Например, такая сценка: молодая симпатичная учительница Зоя Столярчук вдруг замечает, что вся мужская часть класса спряталась под парты. Через какое то время она начинает понимать, что именно она "интересно" сидит, и класс с восторгом разглядывает ее прелести. Зоя становится пунцовой, садится по-другому, урок продолжается.
В седьмом классе нас поразила эпидемия чтения на уроках. Кто-то из наших ребят на чердаке тетушки нашел огромные залежи "Нивы" и приложений к ней. Главные писатели в приложениях, как мы тогда определили, были Дюма, Фенимор Купер, Генрих Сенкевич. Тетка выдавала по одной книге. На "Королеву Марго", "Графиню Монсоро", "Сорок пять", "Прерия", "Следопыт", "Последний из могикан" и другие книги был установлен жесткий график, который часто, увы, срывался: времени уроков не хватало, а дома хватало других занятий, да и скорость чтения у всех была различной. И вот кто-то из нас придумал смелое решение: разодрать книгу на мелкие пронумерованные тетради. Способ был варварский, но сверх эффективный: теперь весь класс одновременно мог читать одну книгу. За некоторые "тягомотные" уроки можно было прочесть 2-3 тетради. Чтобы прочесть недостающую часть трилогии Сенкевича "Огнем и мечом", пришлось даже слегка изучить польский алфавит и язык (многие польские слова становятся понятными, если их правильно прочесть).