Есенин глазами женщин
Шрифт:
– Ко мне? Насовсем? Или на эту, что ли, ночь? Как вы можете о таком просить?
– Поймите, тяжело ему с Галей! Она же…
– Знаю: любит насмерть женской любовью, а играет в чистую дружбу! Почему же ко мне? Со мною легче ему, что ли?
– Эх, сами себе не хотите счастья!
Да, он так и сказал: «счастья»! Но в счастье с любимым не верю – ни для себя, ни для него.
– Уведите его к себе, – продолжает Грузинов, – и держите крепко. Не себя, так его пожалейте!
Есенин пришатался сюда же. Я едва успела сказать Грузинову скороговоркой:
Дело не только в том, что в моих «меблирашках» на Волхонке идет ремонт антресолей, где я жила, и меня временно поселили в каменном чуланчике с крошечным оконцем и кирпичной «буржуйкой»; что днем у меня вода в кувшине замерзает, – я уже твердо знаю, что будет ребенок. И мне надо очень беречься, если я хочу благополучно его доносить. Но в этом я никому пока не открываюсь. На прямую просьбу Есенина о том же отвечаю невнятным отказом… Ко мне невозможно… Сама сейчас хоть дома не ночуй!
Грузинов вздохнул. Мнется. Помолчав, предлагает Есенину отвести его, как вчера, к Сергею Клычкову.
– К Клычкову? Н-не пойду! Н-ну его! Он р-ру-софил!
Это брезгливое, брошенное в порицание «русофил» твердо мне запомнилось – и недаром. Скоро пойдут споры о том, вправду ли Есенин антисемит. Но может ли для антисемита слово «русофил» обернуться ругательной кличкой?
Больно было думать, что Сергей скитается бездомный и некуда ему приткнуться, если не к Гале Бениславской, с которой, видно, ему и впрямь тяжело.
А Сергеи стоит, припав спиною к стене. И вдруг разражается длинной хлесткой руганью.
Странное дело, я не из чистоплюев, иной раз и сама загну крепкое словцо. В те годы женщины нередко из особого кокетства прибегали к непечатному слову. Но меня оглушило, что Сергей, пусть нетрезвый, позволил себе так распустить язык при мне: давно ли он не позволял подобных вольностей своим приятелям при юном Сереже Златых, работавшем в их книжной лавке на Никитской! Мальчишку оберегал, а при мне… не стыдится!
И я убегаю, простившись только с Грузиновым. Тот смотрит мне вслед с осуждением. И, конечно, прав. Не должна я была бросать Сергея вот такого: растерянного, бесприютного. Это было для него как предательство. Которому есть оправдание – ему, однако, не известно.
Но здесь опять в бег моих воспоминаний должна вступить Адалис. Айя Адалис, как зовут ее в тесном поэтическом кругу.
Блудный сын
Да, мне стыдно было и больно, что накануне я отказала Есенину в ночлеге. Но совестно было и ему.
– Я, кажется, нес несусветное! Очень был пьян. Не сердитесь.
Мы сидим с ним в «Стойле» – не в «ложе имажинистов», а среди зала, поодаль от оркестра. От вина я твердо отказалась, прошу и его воздержаться. Честно пьем кофе. Кто-то подходит из малознакомых «друзей».
– Идем же, Сергей! Нам пора…
– Не пойду! Вечно куда-то тащат… Дайте мне посидеть с моей женой!
Приглашавший удаляется с группой ждавших приятелей.
Близ нас остановилась
– Надя, я не в первый раз наблюдаю: удивительное лицо у Есенина, когда он рядом с тобой! Успокоенное и счастливое. Нет, правда! – Она завращала своими прекрасными, продолговатыми, голубыми в прозелень глазами, как будто выписанными на очень белой эмали. И добавляет (ох, и любит она высокопарные слова!):
– Лицо блудного сына, вернувшегося к отцу!
Передо мной возникает рембрандтовский образ. Сын на коленях. Широкая спина и на ней кисти отцовских рук. Голые посинелые ступни. А лица мы почти не видим. Только эти стертые ступни, и они выразительнее всяких глаз.
Спасибо, Айя, мне дороги твои слова. Прощаю им высокопарность. Ты все-таки истинный поэт.
По-своему
Поздняя осень двадцать третьего. Мы вдвоем на извозчике. Морозно. Но не сани – еще пролетка.
– Почему у нас с вами с самого начала не задалось? Наперекос пошло. Это ваша была вина, – уверяет Сергей. – Забрали себе в голову, что я вас совсем не люблю! А я любил вас… По-своему!
«Видно, уж слишком по-своему!» – подумалось мне. А вслух отвечаю:
– Наоборот. Я всегда это знала. Будь иначе, уж как-нибудь нашла бы в себе силу начисто оборвать нашу связь. Если не иначе, то вместе с жизнью.
И вспомнилось памятное для меня признание, которое услышала я от Сергея в ту ночь, когда С. Т. Коненков привез меня «знакомиться с Есениным».
Божественный напиток
На этот раз я все-таки решилась привести Есенина в мой каменный чулан. Не откажешь бездомному в ночлеге. Не забыты и слова Грузинова: «Тяжело ему с Галей».
– Что это? Куда вас загнали? Бардачная дыра!
Объясняю: временно, пока идет ремонт; выбора не было – селили по трое в комнату, по четверо; хочешь быть одной, так сюда.
На улице зима. В моем чулане тоже. Я вмиг растопила печку – кирпичную самоделку, накрытую чугунной плитой. Стало сразу жарко. Чайник вот-вот закипит. Но от чая Сергей отказывается, просит воды. Новая задача: в кувшине в углу чулана не вода, а лед. Через минуту, отогрев, наливаю стакан. Сергей жадно глотает эту едва оттаявшую воду. И рассказывает мне восточную притчу: о богаче, избалованном всеми благами мира.
– …И однажды подали ему утолить жажду что-то новое.
«В жизни не пивал ничего прекраснее, – сказал он, великий знаток всех вин на свете. – Божественный напиток! Как он называется?»
И ему ответили: «Вода».
Есенин о Дункан, о ее танце
Мы снова вдвоем, в каменном моем чулане, перед жарко пылающим огнем. Снова Есенин, как вошел, жадно выпил ледяной воды. А сейчас перебирает вслух свои заграничные воспоминания.
– Расскажите, как и почему вы там перебили зеркала в парижской гостинице?