Есенин глазами женщин

Коллектив авторов

Было уже не смешно, что Сергей Есенин носит цилиндр, что он любит выфрантиться, он уже потерял нелепость в своем пустопорожнем, почти маскарадном костюме. Не замечаешь смешные, претенциозные стороны, не раздражают его причуды. Ему хочется, и пусть. Ему доставляет удовольствие такой маскарад – пусть рядится, он доволен, и это – главное…

Улыбка у Есенина была светлая, притягательная, а смех – детский, заразительный. Когда Сергей Александрович смеялся, окружающим хотелось мягко и нежно улыбаться, будто глядишь на проказы милого и счастливого ребенка.

Он сам больше всех радовался разным выходкам и незатейливым анекдотам, которыми он широко делился с каждым, но был ненадоедлив, а просто весел, и в своей веселости – щедрым.

Надо

точно припомнить, как началась влюбленность в него, как постепенно, утрачивая нежность, радость, она переходила в другое, более сильное чувство…

В мою жизнь прочно вошла вся прозаическая и тяжелая изнаночная сторона жизни Сергея Александровича. О ней надо подробно и просто рассказать, так, чтобы стало ясно, как из женщины, увлеченной молодым поэтом, быстро минуя влюбленность, я стала товарищем и опекуном, на долю которого досталось много нерадостных минут, особенно в последние годы жизни Сергея Александровича. Это очень трудно, и большая ответственность ложится на мои, не очень теперь сильные, плечи. Но будем надеяться, что во все время работы, хоть изредка, пусть на мгновение прозвучит голос, смех… и это видение воскресит ушедшее.

* * *

На Тверской, между Большим и Малым Гнездниковскими переулками, открылось кафе «Стойло Пегаса». Организаторами и владельцами являлась группа поэтов-имажинистов, во главе которой стоял Сергей Есенин.

Москва времен нэпа ни в какой мере не была похожа на старую, дореволюционную Москву и не была похожа на Москву, которую мы оставляли в 1918 году, уезжая на Восточный фронт. Надо сказать, что Москва никогда чистотой не отличалась, а в те годы она была засыпана подсолнечной шелухой, какими-то бумажками, просто мусором, в котором преобладала чешуя и шкурки от сухой воблы. Дома выглядели неряшливо, многие подъезды были забиты досками и фанерой. По центральным улицам стадами бродили разряженные в пух и прах люди, в которых никто и никогда не признал бы москвичей. Именно разряженные, потому что чувствовалось, что весь туалет выставляется напоказ, чтобы все видели, скажем, манто меховое и мех дорогой, туфли новые и тоже дорогие, даже серьги, большие и блестящие, казались вынутыми из чужих ушей и вдеты в мочку, чтобы не украшать, а блестеть и лезть в глаза. Тогда в первый раз увидели такие серьги на улице. Прежде их надевали в театр, на вечер, к соответствующему платью, прическе, к тому или иному стильному туалету. Кажется, мелочь, но она била в глаза, раздражала, удивляла безвкусием, будто человек надел на себя все, что имел, и части его костюма кричали разноголосо, не попадая в тон. Все носило случайный характер. Не стоит останавливаться на мелочах, на негармоничной пестроте толпы и отдельных, почти гротесковых фигурах. Позже мы видели очень удачное их изображение в театре В. Э. Мейерхольда.

По вечерам эта толпа развлекалась. Были открыты рестораны, всякие кафе: почти на каждой улице были свои «Чашки чая». В этих кафе подвизались незадачливые и постаревшие актрисы, просто «актрисочки», девушки непременно из «бывших хороших семейств», будто хорошее перестает быть хорошим после революции. (Мне до сих пор не удалось постичь слово «бывшие» применительно к понятиям «хороший» и «большой». До сих пор мы слышим: «бывший большой человек» или «бывшая хорошая семья» – разве от того или иного события настоящий большой человек перестает им быть или настоящая хорошая семья становится плохой?)

Самое страшное, что было в этой толпе, отчего просто хотелось плакать, – это их речь, разговор. Они первые начали коверкать наш милый московский говор. Эти дикари, играющие в культурных людей, будто только овладевали языком нашей страны, вводя хлесткие, но какие-то наглые голые слова: шамать, бузить, на большой, чинарики… (Отсюда, я думаю, выросли и ублюдки слова – ничего и все выражающие – современные излюбленные слова нашей «модной» молодежи: мощь, фирменно, чувак и т. д.)…

Жили

мы тогда в Б. Гнездниковском переулке, в большом, самом высоком доме, на шестом этаже. В подвале этого дома помещался театр Балиева «Летучая мышь», а позже на основе этого театра зародился Советский театр сатиры. Мы были частыми посетителями этого театра и дружили с некоторыми актерами, в частности с Иваном Зениным. Непринужденность и милая внешность, простота Ивана Ивановича Зенина делали его приятным гостем и товарищем, а молодость позволяла называть его просто Ванечка.

В один из вечеров, после спектакля, Иван Иванович предложил пойти в кафе «Стойло Пегаса». Перед глазами тотчас встали два поэта: Есенин и Мариенгоф. Оба они, по не известной никому причине, ходили по Тверской и прилегавшим к ней переулкам в цилиндрах, Есенин даже в вечерней накидке, в лакированных туфлях. Белые шарфы подчеркивали их нелепо бальный вид. Эти два молодых человека будто не понимали, как неестественно выглядят они на плохо освещенных, замусоренных улицах, такие одинокие в своем франтовстве, смешные в своих претензиях на светскую жизнь, явно подражая каким-то литературным героям из французских романов. Есенин ходил слегка опустив голову, цилиндр не шел к его кудрявым волосам, к мелким, женственным чертам его лица.

Представив себе эту пару, почему-то идти в «Стойло Пегаса» не хотелось, но Зенин так уговаривал, читал незнакомые стихи, – пришлось согласиться, и, благо кафе помещалось за углом, через пять минут сидели за одним из столиков. Народу было много. В левом углу, наискось от входной двери, находилась «ложа имажинистов», просто-напросто угловой диван и перед ним стол больших размеров, кажется круглый, а напротив двери возвышалась небольшая эстрада.

В ложе сидели Мариенгоф, Есенин, Шершеневич и пышноволосая молодая женщина.

Столы обходил официант с листом бумаги, на котором все присутствующие расписывались.

Официант положил листок перед Зениным, и Иван Иванович что-то написал и передал листок официанту. Тот, взяв листок, направился к другому столику, но Есенин, поднявшись с дивана, остановил официанта и, взяв у него листок, просмотрел его, потом, отдав листок, подошел к нашему столику.

– Что же вы, Ванечка, не познакомили меня с вашей женой? – обратился он к Зенину.

Зенин смутился, так как он, шутки ли ради или не желая назвать мою фамилию, зная мое отрицательное отношение к организаторам этого кафе, написал на листке: «супруги Зенины». Все это выяснилось позже, а тут, естественно, я вспылила и очень резко ответила:

– Во-первых, не супруги, во-вторых, меня удивляет ваша бесцеремонность, вы подходите к столу, куда вас вовсе не приглашали.

Есенин удивленно посмотрел на меня, отступая к ложе, несколько раз проговорил:

– Простите, простите, пожалуйста!

Зенина задела моя резкость, и он доказывал, что во всем виноват он, что его глупая шутка послужила поводом к такому неприятному инциденту, и предложил уйти из кафе. Но уж тут заартачилась я:

– Разве это все, что показывают в этом кафе?

На соседних столиках никто не обратил на все происшедшее никакого внимания, разговаривали мы тихо, а в кафе стоял уже гул, так как все столики были уже заняты, а в дверях толпились опоздавшие.

Зенин насупился, разговор у нас с Иваном Ивановичем не клеился. Мне оставалось только рассматривать публику, очень разношерстную и довольно крикливую во всех отношениях.

Наконец, на эстраду поднялся Шершеневич и объявил, что у Есенина болит горло, а потому его стихи будет читать артист Камерного театра по фамилии (кажется) Юдин. На подмостки легко поднялся худощавый, темноволосый человек и стал читать стихи Есенина «Исповедь хулигана». С первых же слов стихи понравились, мне было странно, что их писал этот бледнолицый, синеглазый человек, который покусывал довольно красивые, несколько тонкие губы, искоса посматривая, чуть прищурившись, в нашу сторону.