Есенин глазами женщин
Шрифт:
Через несколько дней я с С. А. всю ночь разговаривала. Говорили на самые серьезные темы. Я стала спрашивать о Дункан, какая она, кто и т. д. Он много рассказывал о ней, рассказывал, как она начинала свою карьеру, как ей пришлось пробивать дорогу. Говорил также о своем отношении <к ней>: «Была страсть, и большая страсть, целый год это продолжалось, а потом все прошло – и ничего не осталось, ничего нет. Когда страсть была, ничего не видел, а теперь… боже мой, какой же я был слепой. Где были мои глаза? Это, верно, всегда так слепнут». Рассказывал, какие отношения были. Потом говорил про скандалы, как он обозлился, хотел избавиться от нее и как однажды он разбил зеркало, а она позвала полицию. «Это с тех пор пьяным мне кажется, что меня преследуют. Это она так напугала». Рассказывал, как он убегал от нее. Не мог без дрожи вспоминать, как она поместила его в «сумасшедший дом», где к нему никого не пускали, а она приходила на ночь. Этого «сумасшедшего дома» он не мог ей забыть. «Я там в самом деле чуть с ума не сошел. Вы, Галя,
Во время этого разговора я решила спросить, любит ли он Дункан теперь. Может быть, он сам себя обманывает, а на самом деле мучится из-за нее. Надо сказать, что, когда мы бывали вдвоем, мы почти всегда умели по-хорошему и честно говорить правду. В такие минуты С. А. не мог врать. Бывало, задашь какой-либо вопрос, на который ему не хочется отвечать. При других он соврет не запнувшись. Разговаривая вот так, вдвоем, единственное, что он мог сделать, это смущенно и упрямо замотать головой и заявить: «Ну, нет. Этого я вам не скажу». Но врать не станет. У нас было какое-то внутреннее условие в таких случаях говорить совершенно правдиво и честно. Вот и сейчас помню, как после вопроса: «Сергей Александрович, слушайте, скажите по-честному, не так ли это?» – он или сразу прямо ответит, или задумается. И, глядя на него, видишь по глазам, что он сам внутрь себя смотрит, и разбирает, и прислушивается к себе и к вопросу, а потом, чуть вскинув голову (узнал, понял), прямо глядя в глаза, ответит. И я ни разу не помню, что<бы> на такой серьезно заданный вопрос он солгал. Знаю также: слегка нагнув голову и вслушиваясь, он иногда слушал собеседника, когда не мог понять, куда тот гнет, не мог схватить, к чему ведет разговор, и, поняв иногда на полуслове, вскидывал головой и дальше, случалось, уже не слушал совсем – главное понял.
Когда я сказала, что, быть может, он, сам того не понимая, любит Дункан и, быть может, оттого так мучается, что ему в таком случае не надо порывать с ней, он твердо, прямо и отчетливо сказал: «Нет, это вовсе не так. Там для меня конец. Совсем конец. К Дункан уже ничего нет и не может быть». Повторил опять: «Да, страсть была, но все прошло. Пусто, понимаете, совсем пусто». Я рассказала ему все свои сомнения. «Галя, поймите же, что вам я верю и вам не стану лгать. Ничего там нет для меня. И спасаться оттуда надо, а не толкать меня обратно».
После этого разговора я поняла (не зная тогда мотивов), что Сахаров меня провоцировал.
Третий факт, вскоре после второго. Когда С. А. переехал ко мне, ключи от всех рукописей и вообще от всех вещей <он> дал мне, так как сам терял эти ключи, раздавая рукописи и фотографии, а что не раздавал, то у него тащили сами. Он же замечал пропажу, ворчал, ругался, но беречь, хранить и требовать обратно не умел. Насчет рукописей, писем и пр<очего> сказал, чтобы по мере накопления все ненужное в данный момент передавать на хранение Сашке (Сахарову). «У него мой архив, у него много в Питере хранится. Я ему все отдаю». С Сашкой он считался, как ни с кем из друзей, верил ему и его мнению. Вскоре, отобрав все, что можно было сдать в «архив», я отдала Сахарову. Но когда я хотела это сделать в следующий раз, С. А. сказал, что больше Сахарову ничего не давать и, наоборот, от Сашки надо все забрать и привезти сюда. Надо сказать, что в отношении стихов и рукописей распоряжения Е. были для меня законом. Я могла возражать ему, стараясь объяснить ту или иную ошибку, но если С. А. не соглашался с возражениями, то я всегда подчинялась и исполняла его распоряжения. Я считала, что он – хозяин такого дарования – вправе распоряжаться полновластно своими стихами и рукописями (я не говорю о последних месяцах, когда он за многое, даже за рукописи, уже не мог отвечать). Первое время моего знакомства, когда в только что написанных стихах я видела те или иные недочеты, я, правда, всегда говорила об этом, но сначала всегда приходилось преодолевать какую-то робость; вообще в эту область я вмешивалась очень осторожно. И С. А. привык прислушиваться к таким очень робким замечаниям и научился выпытывать у меня, что же именно мне не нравится. Почти всегда считался с такими замечаниями. Я всегда знала, что если духовно я лучше С. А., тверже, прямее и смелее его, то в человеческих отношениях я больше вижу, чем он, который, при всей его дьявольской хитрости, в сто раз наивнее меня. Поэтому во мне никогда не было почтительного преклонения перед ним как перед человеком (я не говорю о внешней уступчивости – считаться в этом плане, да еще при его состоянии, было бы мелочностью). Во всем остальном <я> чувствовала себя вполне равной ему, но в области творчества я знала, что он стоит на другом конце лестницы. Правда, позже поняла, что теоретическое незнание этой области у меня покрывалось чутьем, и поэтому впоследствии вносила поправки куда смелее.
Ну, так вот, и здесь, хотя было бы удобнее сдавать все Сахарову, так как у нас приходилось хранить в чемодане, спорить не стала, указав только, что Сашка
Кажется (в той суете, в которой мы тогда жили, трудно все точно запомнить), Сашка спрашивал про рукописи. Но я к этому времени уже научилась хитрить и под разными предлогами уклонилась от прямого ответа. Впоследствии пришлось настаивать, чтобы С. А. рукописи взял у Сахарова, так как они хранились даже незапертыми.
Четвертый случай. С. А. был на Кавказе. Встретилась на улице с Сахаровым, тот спрашивал про С. А.: как живет, пишет ли стихи и пр<очее>. Предложила зайти как-нибудь ко мне – покажу. Вскоре пришел, сначала веселый и приветливый. Прочитав стихи, которые ему очень понравились, он как-то померк. Посидел, поскулил на жизнь вообще и на то, что Сергей свинья, ему ни слова не написал, и очень скоро ушел. Приехал С. А. Сахаров ему говорит, что вот, мол, такой-сякой, сколько времени о тебе известий не было. С. А., не поняв, ответил: «Так ты б зашел бы сюда (разговор был у нас на Никитской). Здесь всегда все обо мне знают». Сахаров опять насупился и пробормотал что-то вроде: «Здесь-то здесь, а я ничего не знал». К этому времени он уже определенно невзлюбил меня. Когда С. А. начинал говорить обо мне как о друге и пр., Сахаров всегда иронически улыбался и молчал. Я тогда не задумывалась об отношении ко мне его приятелей, не приходило в голову как-то завоевывать их расположение к себе. Для меня было важно мое хорошее отношение к С. А., которое, как это редко в жизни бывает, было даже на деле доказано. Я сама к Сахарову относилась хорошо и, несмотря на тревогу за С. А., радовалась появлению Сахарова. Он, с присущим ему юмором, всегда вносил оживление.
Пятый. В деревне, на Троицу 1925 г., куда мы ездили на свадьбу двоюродного бpaтa E., после бесчисленных диких выходок Е., находившегося все эти дни в невменяемом состоянии (его первый раз в жизни видела таким самодуром, ни с кем и ни с чем в жизни не считающимся, совершенно распоясавшимся), я, Сахаров и Наседкин стали пробирать и отчитывать С. А. Я их раньше уговорила отругать его как следует. Обычно бывало так, что за его спиной возмущались его выходками, а при нем только посмеивались, невольно поощряя его. Я знала, что осуждение тех, кого он считал друзьями, и особенно мужчин, произведет на него большее впечатление, нежели моя проборка. <Мы> ругались за издевательство над стариками, за то, что он всех заставляет жить только своей особой и пр<очее>. С. А., почти протрезвевший, был смущен, стал оправдывать<ся>. Тогда Наседкин, налив стаканы, заявляет: «Ну, будет, кончено, давайте выпьем за лучшего друга Сергея». Все берут стаканы, и я тоже, предполагая, что тост за Сахарова. Каким-то образом выясняется, что это за меня. Я невольно взглянула на Сахарова – у него передернулось лицо. Спас положение С. А., с обычной именно в таких случаях <проницательностью> понявший, что для Сашки это слишком. В его присутствии назвать лучшим другом кого-либо другого, да вдобавок еще женщину… «Нет, мой лучший друг – Сашка, он мой старый друг, и я пью за него».
Пустяк, ерунда. Но из этой ерунды выросла нелепая и доконавшая (С. А. весной 1925 г. был опять в очень тяжелом состоянии) его трагедия, вернее, трагикомедия. Начало сахаровского замысла вытекало отсюда. Остальное зависело от его хитрости, изворотливости и от знания слабых струн С. А. Сахаров был ревнив и завистлив, как обыкновенная маленькая женщина. Пока он был единственным (тщеславие ли, корысть ли к рукописному наследству или только чистая ревность – не знаю) – он мог оберегать Е. Но если С. А. <находился> на попечении кого-либо другого, Сахаров делал все, чтобы это попечение обанкротить. Он даже говорил, что в бытность в Питере он прекрасно сдерживал С. А., тот не пил и был совершенно здоровым. В Москве же Сахаров всегда возвращался с С. А. пьяным. Об отношении Сахарова я писала С. А., но не знаю, преувеличено ли там что-либо моей тревогой за него. Я и сейчас думаю, что все это правда.
Исключительная нежность, любовь и восхищение были у С. А. к беспризорникам.
Это запечатлелось в стихотворении «Русь бесприютная».
Характерный штрих. Идем утром по Тверской. Около Гнездниковского 8–10 беспризорников воюют с Москвой. Остановили мотоциклетку. В какую-то «барыню», катившую на лихаче, запустили комом грязи. Остановили за колеса извозчика, задержав таким образом автомобиль. Прохожие от них шарахают<ся>, торговки в панике, милиционер беспомощно гоняется за ними, но он один, а их много. «Смотрите, смотрите, – с радостными глазами кричит С. А., – да они все движение на Тверской остановили и никого не боятся. Вот это сила. Вырастут – попробуйте справиться с ними. Посмотрите на них: в лохмотьях, грязные, а все останавливают и опрокидывают на дороге. Да это ж государство в государстве, а ваш Маркс о них не писал». И целый день всем рассказывал об этом государстве в государстве.
– Галя, приезжайте на Николаевский вокзал.
– Зачем?
– Я уезжаю.
– Уезжаете? Куда?
– Ну это… Приезжайте. Соня приедет.
– Знаете, я не люблю таких проводов.
– Мне нужно многое сказать вам.
– Можно было заехать ко мне.
– Ах… Ну, тогда всего вам хорошего.
– Вы сердитесь? Не сердитесь, когда-нибудь вы поймете.
– Ничего. Вы поймете тоже. Всего хорошего.
– Всего хорошего.
2/XI-25. 8 ч. вечера.
Причины: