Есенин. Путь и беспутье
Шрифт:
«Свищет ветер, серебряный ветер в шелковом шелесте снежного шума».
Правда, «Хулигана» в состав «Москвы кабацкой» Есенин не включил. Видимо, потому, что текст не соответствовал ее «климатическому стилю». Лирический герой этого стихотворения хотя и «хулиганствует», но не в тесном пространстве городского кабака. И тем не менее даже А. К. Воронский, критик умный и к Есенину расположенный, считал эту вещь не только поэтизацией хулиганства, но и прологом к «Москве кабацкой». К поэтизации «ресторанного хулиганства» внутренний сюжет самого популярного из прижизненных сборников Есенина не сводится. И все же, когда в «Анне Снегиной» автор называет героя поэмы, фактически своего двойника, «знаменитым поэтом», ссылаясь на стихи «про кабацкую Русь» (хотя действие «Анны…» начинается в первое послефевральское лето, когда Есенин ничего похожего на кабацкие стихи не писал и не издавал), это и не натяжка, и не преувеличение. В годы нэпа «Москву кабацкую» читает чуть ли не вся Россия – «от красноармейца до белогвардейца». Вот как объяснил этот феномен один из самых проницательных современников поэта: «Всякая завершившаяся успехом революция есть перестройка не только внешних форм, но и переустройство психики. Совершенно естественно, что эти операции сопровождаются определенным чувством боли, которую лучше всего охарактеризовать как боль перестройки и которая ощущается
Высказывались, конечно, и другие суждения. Неистовые ревнители пролетарских идеологических ценностей истолковали стихи про кабацкую Русь как подкоп под советские устои. Дескать, упадочные стихи Есенина – не что иное, как «ушедшая в кабак контрреволюция». Но почитателям поэта, осаждавшим «Стойло Пегаса», приходившим загодя, чтобы занять хотя бы стоячее, в дверях, место, когда Есенин «всю ночь, до зари, напролет» читал сначала «Хулигана», а потом, по возвращении из Европы-Америки, и остальные стихи кабацкого цикла, до идеологических запретов, спущенных сверху, не было никакого дела.
Мемуаристы, за редкими исключениями, а вслед за ними и биографы поэта утверждают, что прообразом «русского кабака» в цикле «Москва кабацкая» является «Стойло Пегаса». Доля истины в этом есть: поэту (в итоге) действительно не пошел впрок грубо-богемный стиль бытового поведения, ходом вещей сложившейся в «кафейный период» в имажинистском клане. В «Стойле…» «всю ночь напролет» не только читали (с эстрады) стихи, но еще и хорошо-крепко пили-гуляли. Есенину же водку, точнее, спирт подносили безотказно – как процентную добавку к «артельному паю» за делающие сборы выступления. И все-таки это слишком общий, опускающий подробности вывод. Совокупность фактов говорит скорее о том, что в первые два года существования «Стойла» (с осени 1919-го до осени 1921-го) Есенин проводил здесь нетрезвые ночи ничуть не чаще, чем остальные имажинисты. Да и пил он в те годы не запойно, а от случая до другого случая. Уже по одному тому не «назюзюкивался», что пить один на один с самим собой и не любил, и не умел, а Мариенгоф, с которым Сергей Александрович в те поры не расставался, «употреблял» умеренно. Питие без меры, до бесчувствия не соответствовало его амплуа – амплуа русского денди послереволюционного образца. Со стороны дендизм по-советски выглядел слегка комично: «холеный Пьеро с Арбата с точеным застывшим лицом и крепким набрильянтиненным пробором». Но Анатолий Борисович на себя со стороны не смотрел. Другое дело, что уже тогда, в почти трезвое время, у Есенина бывали случаи патологического опьянения. Если неожиданный и не зависящий от количества «принятого» припадок заставал его в дружественной компании, он отключался, засыпал. Но если компания была враждебной или казалось таковой, начинал скандалить, задираться и задирать. Однажды в «Кафе поэтов» в мае 1920-го даже дал пощечину литератору, публично, при всем честном народе, покритиковавшему его стихи, за что был на некоторое штрафное время исключен из Союза поэтов. И все-таки ни в 19-м, ни в 20-м, ни в 21-м ни запойным пьяницей, ни алкоголиком он не был. Вот что пишет в своих литературных мемуарах Вадим Шершеневич, и его свидетельству можно верить, поскольку как раз в эти годы внешняя жизнь Есенина проходила у него на глазах: «До встречи с Дункан я редко видел Есенина нетрезвым. Пожалуй, один раз. В день его рождения или рождения Анатолия у нас было выступление в Политехническом. После выступления мы должны были ехать в квартирку в Богословском переулке около театра бывшего Корша, где жили Толя и Сергей. Есенин закончил выступление раньше и уехал хозяйничать. Когда мы приехали к полуночи, то хозяин, обняв собачью шею, спал на полу. Это был единственный случай, когда я его видел пьяным. Я даже помню один разговор с ним. У меня в это время было большое горе. Трагически погиб человек, которого я долго любил. О смерти я узнал из газет, и еще несколько дней после смерти этой женщины я получал от нее, уже мертвой, письма. Письма из Киева до Москвы шли дольше, чем пуля от дула до виска. Тогда я много пил, и Есенин меня ругал».
Владислав Ходасевич – а он, пусть и со стороны, своими глазами наблюдал, как неохотно пересаживался Сергей Есенин из увитой полевыми цветами полумаскарадной, клюевской работы, телеги в словесный экипаж имажинистов, – писал в «Некрополе»: «Есенина затащили в имажинизм, как затаскивали в кабак. Своим талантом он скрашивал выступления бездарных имажинистов, они питались за счет его имени, как кабацкая голь за счет загулявшего богача». Мариенгоф, разумеется, предлагает к размышлению прямо противоположную версию. Дескать, Есенин примкнул к ним, потому что это было ему удобно. На самом же деле речь надобно вести не об удобстве, а о выгоде. Словесный экипаж имажинизма (под черным мариенгофским вымпелом) потому и не опрокидывался так долго, что общественный договор (противоестественный с точки зрения высокой литературы), объединив имажинистов в «Ассоциацию вольнодумцев», был выгоден всем ее членам. Несмотря на мелкие неудобства каждого в отдельности. Вот что пишет такой серьезный, не склонный к преувеличениям есеневед, как Сергей Владимирович Шумихин:
«Имажинистская среда рисуется обычно как некая перманентная богемная оргия… причем усиленно подчеркивается вредное влияние, которое оказывали имажинисты на случайно прибившегося к ним Есенина… Во всем ли верны подобные представления? Факты свидетельствуют о незаурядной деловой хватке имажинистов, об организаторских способностях Мариенгофа, Шершеневича, Кусикова, которые не укладываются в рамки представлений о безалаберной и пьяной богемщине. В годы бумажного голода и остановки типографий имажинисты основывают свое издательство и всеми правдами и неправдами выпускают несколько десятков своих сборников, организуют журнал “Гостиница для путешествующих в прекрасном”… Еще до прихода нэпа работают и приносят доход два кооперативных имажинистских книжных магазина, кафе “Стойло Пегаса”, устраиваются поэтические вечера, читаются лекции. Есенин и Мариенгоф, как об этом рассказывается в “Романе без вранья”, успешно избегают мобилизации в армию (чего им не удалось сделать до революции). Рискованные похождения, в результате которых герои воспоминаний попадают в милицию и даже в ВЧК, как по вмешательству deus ex machina , оканчиваются без всяких последствий. Не менее необычным на фоне эпохи военного коммунизма выглядит житейское устройство имажинистов. Мариенгоф заказывает костюмы и пальто у лучшего портного Москвы и уговаривает сделать то же самое Есенина… Питаются друзья не только “коричневой бурдохлыстиной и нежным мясом жеребят в общественных столовых”, но и “необыкновенными слоеными пирожками и свиными отбивными, а также рябчиками, глухарями, пломбирами, фруктовыми муссами, золотыми ромовыми бабами”, которыми кормит Есенина и Мариенгофа
Прошу прощения за слишком длинную цитату, но если бы я своими словами взялась рассказывать про жизнь Есенина в промежутке между голодом и холодом 1919 года и тем странным положением, в каком он оказался по возвращении из-за границы в августе 1923-го, мне понадобилось бы значительно больше печатных страниц. Поэтому (пока) ограничусь несколькими уточнениями.
Имажинисты еще до начала нэпа стали успешными кооператорами не благодаря личной деловой хватке, а потому что у них были связи в средних слоях советской администрации. А кафе и книжные магазины приносили доход не потому, что члены великого Ордена обладали выдающимися организаторскими способностями, а потому, что они хорошо сориентировались и вовремя передоверили управление на халяву арендованной недвижимостью опытным коммерсантам, в силу известных причин ушедшим в глухое подполье. Исключением был только книжный магазин Шершеневича и Кусикова в Камергерском переулке, торговавший книгами по искусству. Конечно, и здесь финансовой частью заведовал профессиональный коммерсант – отец Сандро Кусикова, но дела в Камергерском шли успешно еще и потому, что товаровед, то есть Шершеневич, служивший в ИЗО Наркомпроса, профессионально знал эту специфическую часть книжного рынка.
И разумеется, отнюдь не все члены «Ассоциации вольнодумцев» заказывали себе одежду у дорогих портных и питались глухарями и свиными отбивными. Да и описываемое Мариенгофом их собственное процветание на фоне всеобщей бедности в «Романе без вранья» преувеличено. Иначе Есенин не написал бы родителям в сентябре 1920 года такое письмо: «Дорогой отец… Посылаю пока тебе табаку и 5 тыс. руб. денег. На днях почтой вышлю 10. У меня к тебе просьба. Если тебе не жаль, то уступи мне свое пальто и галоши. Уж очень у меня болят ноги. Конечно, за все это я тебе заплачу, а оно у тебя будет лежать зря. Потом… летом я оставил рубашку, пришлите и ее».
Да и увильнуть от мобилизации сумели далеко не все. Ни Николай Эрдман, ни сам Шершеневич призыва в ряды Красной армии, несмотря на все свои «способности», не избежали. Вадим Габриэлович, правда, далеко от Москвы не уехал, а вот Эрдмана заслали в глухоманную Анадырь. Кстати, Мариенгоф с Есениным ему часто писали, видимо, все-таки испытывали нечто вроде угрызений совести.
Больше того. Как ни неприятно об этом напоминать, но даже краткий миг благоденствия на фоне всеобщей нищеты Есенину и Мариенгофу обеспечивали не доходы с издательства и «Стойла Пегаса», а самая обыкновенная спекуляция. Гимназический товарищ Мариенгофа, тот самый Григорий Колобов, что делил с ним кров при переезде из Пензы в Москву, сделал головокружительную карьеру. Настолько головокружительную, что в 1920 году стал законным обладателем спецвагона, в котором разъезжал (в ранге чуть ли не полного железнодорожного «генерала») с внушительными охранными грамотами по всем маршрутам Страны Советов. Придерживаясь в основном южного направления, где в недавно освобожденных от белогвардейцев населенных пунктах недостатка в простом продукте не было, а новых советских денег не хватало.
Прозвище у Григория Колобова было забавное, хотя и не очень понятное: «Почем соль». Я, разумеется, пыталась и не раз выяснить происхождение «почем-соли». Увы – безрезультатно, пока совершенно случайно, в неизданных воспоминаниях Галины Козловской, не отыскался ключик к загадке. Выяснилось, что в украинских селах соль была самой ценной валютой, на нее можно было обменять любую снедь – белую муку, сахар, овощи, масло.
Сам Колобов заниматься закупкой «кой-какого товара», естественно, не мог. Для этой самой штуки у него были «секретари», в роли которых время от времени выступали и Есенин с Мариенгофом. Закупали, естественно, не рябчиков, а что посущественней: муку, рис, изюм, курагу, и т. д. и т. п. Потом пуды обменивались, с помощью «экономки» Эмилии, на более изысканные фунты. Сбывали скорее всего оптом: в Москве успешно действовали тщательно законспирированные рестораны. В ВЧК их называли притонами, хотя на самом-то деле «любовь» продавалась в других местах и за куда более скромные дензнаки. Но все эти кулинарные изыски и связанные с ними моральные проблемы свалятся на голову Есенина гораздо позже. И тем не менее, нравится нам это или не нравится, но приходится смириться с тем, что альянс Есенина с имажинистами с самого начала не был объединением исключительно литературным, то есть сообществом единомышленников, все члены которого, мечтая о славе, не искали, а то и чурались осязаемо материальных выгод. Но верно и то, что в январе 1919-го при обсуждении проекта «Декларация имажинизма» перечисленные Шумихиным выгоды Есенин скорее всего в расчет не брал. Эпоха военного коммунизма изъяла эту статью дохода из экономического словаря. А главное, у него и тогда был иной расчет и иное представление о выгоде.
До начала марта девятнадцатого года, когда в Союзе поэтов, равняясь на знаменитую статью Гоголя, Есенин изложил свой взгляд на существо русской поэзии и на ее особенность (по «Ключам Марии»), он чувствовал себя ведомым. Его всегда опекали, вели на помочах. Николай Сардановский – в отрочестве, Анна Романовна – в первой юности, Клюев и Городецкий – в Петербурге, а Георгий Устинов – в Москве. И все – по праву старшинства. И вот он, «ласковый послушник», наконец-то рванулся, порвал постромки и вырвался на вольную волю. Вырвался, закружился и, на зависть собратьям по служению Величию Образа, сделал удивительное открытие. В авторском исполнении его стихи, как и стихи Маяковского, в котором сразу же угадал-почуял главного, а может, и единственного соперника, приобретают гипнотическую власть над аудиторией, сродную «тайне», какую знали «древние заклинатели змей». Он пробует силу этой непонятной, не подвластной рассудку власти в разных аудиториях, выступая всюду: на митингах, в Политехническом, в литературных кафе, районных клубах, даже на пролеткультовских сборищах. Не то что думать о хлебе насущном писать некогда! Упоенный неожиданным успехом, словно загипнотизировавший самого себя, Есенин забыл обо всем – о родителях, сестрах, о жене и дочери… Зинаида, встревожившись отсутствием вестей, прикатила в Москву, и не одна, с Татьяной. Надеясь, что Сергей, увидев свое повторение – белокурое, голубоглазое и уже что-то такое лепечущее, – растает, проникнется, и ей удастся увезти блудного отца и мужа в Орел. Хотя бы на зиму. Там – прочный дом. Там – дрова. Да и с продуктами полегче. Из разумной затеи ничего не вышло, хотя все затеи и планы Райх отличались практичностью. На журавлей в небе она никогда не заглядывалась, зато синиц, слетавших на длань, тут же усаживала в клетку. С Есениным этот номер не прошел. За полтора года заочной семейной жизни они навсегда отвыкли друг от друга. Да и дочь подвела: распоносилась, спала с лица, подурнела. Есенин подошел, брезгливо повел носом – ну и вонища – и на руки не взял. Зато как стали выяснять отношения, наорались всласть и вдосталь. Вспоминая в хрестоматийном «Письме к женщине» давнюю семейную сцену, Есенин прорастит ее в глубину: