Есенин

Безруков Виталий

— «Крест на могиле зашатался, и тихо поднялся из нее высохший мертвец… Борода до пояса; на пальцах когти длинные, еще длиннее самих пальцев. Тихо поднял он руки вверх… Зашатался другой крест, и опять вышел мертвец, еще страшнее, еще выше прежнего… Пошатнулся третий крест, поднялся третий мертвец… Страшно протянул он руки вверх, как будто хотел достать месяца…» А? Шени дэда, страшно? — подмигнул он Кирову. — То-то! Вот так и надо писать! — Есенин отошел к столу, закурил и, усевшись поудобнее, стал торопливо писать, зачеркивать и снова писать, глубоко вдыхая папиросный дым.

Со стороны могло показаться: чертовщина какая-то — в сизом табачном дыму Есенин, как сумасшедший, бормочет, стучит кулаком по столу, скалит зубы в яростной улыбке, качает головой, притоптывает ногами.

— Потекли стихи… потекли, Николай Васильевич!

Там

за морем гуляет Туман. Видишь, встал из песка Шаумян. Над пустыней костлявый Стук. Вон еще 50 Рук Вылезают, стирая Плеснь. 26 их было. 26. Кто с прострелом в груди. Кто в боку, Говорят: «Нам пора в Баку — Мы посмотрим, Пока есть туман, Как живет Азербайджан».

— Браво, Серега! — Заметив, что накурено, как в преисподней, он встал из-за стола, распахнул окно и газетой стал выгонять дым. Потом налил чаю и, задумавшись, стал ходить по кабинету. Остановившись у окна, он заметил, что уже стемнело. На ночном небе луна, струила по волнам лунную дорожку. Наползал туман.

Ночь, как дыню, Катит луну. Море в берег Струит волну. Вот в такую же ночь И туман Расстрелял их Отряд англичан.

Есенин отвернулся от окна, оставив на подоконнике стакан с недопитым чаем, взъерошил волосы и, обхватив себя руками, прочел, глядя на Кирова:

Коммунизм — Знамя всех свобод. Ураганом вскипел Народ. На империю встали В ряд И крестьянин И пролетариат. Там, в России, Дворянский бич Был наш строгий отец Ильич. А на Востоке Здесь Их было 26.

«Это можно повторять как припев, — подумал он. — Дальше… дальше!..» — гнал он себя.

Все помнят, конечно, Тот 18-й, несчастный Год. Тогда буржуа Всех стран Обстреливали Азербайджан. Тяжел был Коммуне Удар. Не вынес сей край И пал, Но жутче всем было Весть Услышать Про 26.

— Ну, Николай Васильевич, миленький! Вывози! Еще! Еще чуть-чуть! — молил он Гоголя и, словно действительно под диктовку, стал сосредоточенно записывать строчку за строчкой:

В пески, что как плавленый Воск, Свезли их За Красноводск. И кто саблей, Кто пулей в бок, Всех сложили на желтый Песок.

— Ну, а дальше опять про двадцать шесть на двести седьмой версте. — Он добавил уже написанные двадцать коротких строк и, просмотрев все, что написал, поморщился: — Мало! На поэму не тянет… Может, назвать былиной? Былина о двадцати шести… Нет! Былина — слишком по-русски… Вот! — обрадовался Сергей. — Нашел! Баллада! «Баллада о двадцати шести». Браво!

Название есть, дело за малым — начать и кончить! Ну давай, кончай! А то уже, — он глянул на окно, — ночь бледнеет, утро, что ли, уже?.. Ура! Есть строчка!

Ночь как будто сегодня Бледней. Над Баку 26 теней. Теней этих 26. О них наша боль И песнь. То не ветер шумит, Не туман.

— Это у тебя в башке, Серега, туман! А впрочем, почему бы и нет? — И он быстро записал:

Слышишь, как говорит Шаумян: «Джапаридзе, Иль я ослеп, Посмотри: У рабочих хлеб. Нефть — как черная Кровь земли. Паровозы кругом… Корабли… И во все корабли, В поезда Вбита красная наша Звезда».

— А что, неплохо! Даже очень неплохо! — Есенин опять закурил и откинулся на спинку стула. — Дальше Джапаридзе должен ему что-то ответить… Что? Что?.. Да Джапаридзе просто согласится:

Джапаридзе в ответ: «Да, есть. Это очень приятная Весть. Значит, крепко рабочий Класс Держит в цепких руках Кавказ».

— Так!.. А сейчас еще раз про луну и про ночь… я этого еще не повторял… — Когда дошел до строчки про расстрел, остановился: — Стоп! Это же Джапаридзе якобы говорит… стало быть: «Расстрелял нас… нас! — Ты сильнее! — Отряд англичан». А дальше про коммунизм и про Ильича — «с лысиною как поднос»… и — «двадцать шесть их было, двадцать шесть»! — Он крепко потер лицо ладонями и пошлепал себя по щекам: — Ну, все. Пора кончать! — Подошел к окну, постоял, подумал. — А если, как в «Черном человеке», — «Месяц умер. Синеет в окошко рассвет…»? А что, действительно! Чего голову ломать? — Он швырнул окурок в окно, проследил, как тот, описав дугу, упал вниз.

…………………………………. Свет небес всё синей И синей. Молкнет говор Дорогих теней. Кто в висок прострелен, А кто в грудь. К…

— Где их закопали? — Есенин взял газету, посмотрел. — Ахч-Куйме. Ахч-Куйме… Куйме… Язык сломаешь! Ну-ка!

…А кто в грудь. К Ахч-Куйме Их обратный путь.

— Ну и все! Все! Дальше — «на колу мочало, начинай сначала»:

Пой, поэт, песню, Пой. Ситец неба такой Голубой… Море тоже рокочет Песнь. 26 их было, 26.

— Ух! — тяжело вздохнул Есенин. — Теперь дату. «Сентябрь. 1924 г. Баку. С. Есенин», — подписался он внизу под балладой. — Интересно, сколько строк получилось? Сто пятьдесят шесть строк, кажется! Ай да Есенин, ай да сукин сын! Сто пятьдесят шесть строк в один присест! Не хухры-мухры! Это вам не чачу пить, сакартвело! — радовался он, переписывая набело свою балладу.

Когда была написана последняя строчка и он вновь поставил дату и расписался, Есенин разорвал черновик и, сложив в пепельницу клочки бумаги, поджег. Дождавшись, когда огонек погаснет, он положил листки с балладой на центр стола, постоял немного, любуясь на свою работу, и, закрыв окно, улегся на диванчик, подставив под ноги стул и укрывшись пиджаком. Через минуту Есенин уже спал крепким сном праведника.