Есенин
Шрифт:
— Почему вы так решили, Есенин? — спросил женский голос.
— Потому что в России, кроме еврейских девушек, нас никто не читает и не любит. Меня всегда очень и очень трогает их забота обо мне, но серьезно: я совершенно не нуждаюсь ни в каком лечении. Я очень здоровый и потому ясно осознаю, что мир болен! И здорового с больным произошло столкновение, отсюда произошел взрыв, который газетчики обзывают скандалом, а меня хулиганом в поэзии и скандалистом в жизни. Дело в том, что я нарушил спокойствие мира! Поняли, господа хорошие? Разжевывать больше не буду… Фамилия моя древнерусская — Есенин! Если выискивать корень,
Ему опять передали записку: «Над чем вы сейчас работаете?»
— Сейчас я заканчиваю трагедию в стихах. Будет называться «Пугачев».
В первом ряду встала девушка с длинной светлой косой и румянцем во все щеки:
— А как вы относитесь к пушкинской «Капитанской дочке» и к его «Истории Пугачева»? — еле слышно пролепетала она.
— Отвечаю! — улыбнулся ей Есенин. — У Пушкина сочинена любовная интрига, не всегда хорошо прилаженная к исторической части. У меня же совсем не будет любовной интриги. Разве она так необходима? Умел же Гоголь без нее обходиться. В моей трагедии вообще нет ни одной женщины! Пугачевщина — не бабий бунт. Я несколько лет изучал материалы и убедился, что Пушкин во многом был не прав.
В зале зароптали.
— Да, да! Я не говорю о том, что у него была своя, дворянская точка зрения. И в повести, и в истории. Например, у него очень мало найдем имен бунтовщиков, но очень много имен усмирителей. Я уйму материалов прочитал, относящихся к трагедии, и нахожу, что многое Пушкин изобразил просто неверно. Прежде всего, сам Пугачев. Ведь он был почти гениальным человеком, да и его сподвижники были крупными, яркими фигурами.
Ропот в зале не умолкал. Есенин скорее своим нутром, чем сознанием понял, почувствовал, что необходимо подтвердить все, что он тут наговорил, пытаясь разрушить привычные взгляды на Пушкина и его незыблемый авторитет. Сразу, без всякого предисловия, он взорвался монологом Хлопуши:
Сумасшедшая, бешеная кровавая муть! Что ты? Смерть? Иль исцеленье калекам? Проведите, проведите меня к нему, Я хочу видеть этого человека. Я три дня и три ночи искал ваш умёт, Тучи с севера сыпались каменной грудой. Слава ему! Пусть он даже не Петр! Чернь его любит за буйство и удаль.Казалось, вулкан человеческой страсти взорвался на глазах у присутствующих и лава боли, страданий и ненависти полилась в зал.
Я три дня и три ночи блуждал по тропам, В солонце рыл глазами удачу, Ветер волосы мои, как солому, трепал И цепами дождя обмолачивал. Но озлобленное сердце никогда не заблудится, Эту голову с шеи сшибить нелегко. Оренбургская заря красношерстной верблюдицей Рассветное роняла мне в рот молоко.И наконец с бесконечным отчаянием и безысходностью прокричал Есенин последние строчки, протягивая руки к
Зал онемел! Мгновенная тишина, в которой еще, казалось, звучало эхо раскатистого есенинского голоса… и словно обвал из криков, свиста, возгласов, визга поклонниц заполнил зал:
— Браво! Браво! Еще! Стихов! Не надо лекций! Стихов! Есе-нин! Е-се-нин! «Москву кабацкую», «Хулигана»!
Есенин поднял руку и все сразу затихли. В наступившей тишине он засунул пальцы в рот и оглушительно, по-разбойничьи, свистнул. В ответ тоже засвистели и закричали от восторга.
Есенин снова поднял руку, крикнул: «Исповедь хулигана!» и сразу же, не дожидаясь ответной реакции, начал:
Не каждый умеет петь, Не каждому дано яблоком Падать к чужим ногам. Сие есть самая великая исповедь, Которой исповедуется хулиган!Есенин уже совершенно трезв, он читает с необыкновенным вдохновением, размеренно и с чувством.
Но после строчек: «Мне сегодня хочется очень из окошка луну обоссать!» в зале начинается ропот возмущения.
— Граждане, чего мы сидим и слушаем пьяного хулигана?! Уйдемте все! — негодуют одни.
— Чего орешь? Надо тебе, так уходи и не мешай! — кричат в ответ другие. И уже весь зал:
— Читай, Есенин! Читай все как есть!
Когда Есенин прочел заключительные строки:
Я хочу быть желтым парусом В ту страну, куда мы плывем, —зал уже не просил, а требовал в едином порыве: «Даешь «Москву кабацкую»! Браво!» И Есенин читал, читал и читал.
Все как-то побледневшие зрители повскакали со своих мест и бросились к эстраде, обступив ее со всех сторон. Все оскорбленные и завороженные им забрались на сцену, на которой покачивался в такт своих стихов поэт-чародей. Широко раскрытыми неподвижными глазами слушатели глядели на него и ловили каждый его жест, каждое слово. Они не отпускали его с эстрады, пока поэт не изнемог. Когда же он не в силах был уже произнести ни слова, только провел себе ладонью по горлу, толпа стащила его со сцены, подхватила на руки и с шумными возгласами понесла из зала по лестнице вниз, на улицу.
Есенин не в силах был сопротивляться, только умолял испуганно:
— Погодите! Ребята! Вы что?! Пустите, ради бога! Эрлих, помоги, твою мать! С ума сошли, что ли?
Есенина, что называется, «разрывали на части». Какая-то девица стащила его носовой платок и в экстазе прижала к губам. Две поклонницы тянули в разные стороны его белый шарф.
Кто-то сорвал с него галстук-бабочку, и все это под общий визг восторга. Когда Эрлих подогнал пролетку, Есенин уже кое-как вырвался от вцепившихся в него поклонниц. Он вскочил на нее и, оторвав последнюю пуговицу от пиджака, бросил в толпу.