Есенин
Шрифт:
Оставшись один, Мейерхольд долго ходил по кабинету и курил одну папиросу, прикуривая от другой.
«Сколько уже прошло, как они расстались… а она по-прежнему любит Сергея! Иначе бы не встречались тайком. Что делать? Если они снова сойдутся, она погибнет. Имею ли я право допустить это? У нее дети. И я законный муж, в конце концов. Надо что-то предпринять».
Глава 14
ПОЕЗДКА
На полке купе салон-вагона лежит Есенин и, закрыв глаза, поет с надрывом во весь голос:
ЯПоет Есенин, а в мыслях с ней — такой красивой и высокой, с волосами цветом в осень и омутом усталых светло-карих глаз. С той, что осталась в Москве, — с Гутей Миклашевской, спокойной и тихой и прекрасной в своей красоте.
— Ты чего лежишь и стонешь? Нарушил его мечты Мариенгоф, без стука отворив дверь. — Пошли, там у Ваньки гости! Водки — залиться! Сергей, слышишь?
— Чего? — очнулся Есенин и поднял голову.
— Водки, говорю, много, пошли! Вставай!
— Не мешай, я работаю, а когда я работаю, я не пью!
И снова откинулся на подушку, запел:
Ничто в полюшке не колышется, Только грустный напев с поля слышится. Пастушок напевал песнь унылую, В песне той вспоминал свою ми-и-и-илую.«Милую-милую-милую», — пробормотал он, схватил чистый лист бумаги и карандаш и быстро, будто ему кто-то диктовал, начал писать:
Заметался пожар голубой, Позабылись родимые дали. В первый раз я запел про любовь, В первый раз отрекаюсь скандалить.Он продолжал выводить строчку за строчкой, когда в соседнем купе весело заорали: «Ой, глядите! Надо же! Ой, маленький! Во дает!»
— Сергей, глянь в окно! Вынь, ухохочешься! — крикнул, заглянув к нему, Мариенгоф, и снова скрылся.
Есенин посмотрел в окно. По степи наперегонки с поездом лупил обалдевший от страха перед паровозом рыжий тоненький жеребенок. Есенин выскочил из купе, прихватив с собой кусок хлеба. Отворив тамбурную дверь, он опустился на ступеньки. Надрываясь от крика, крутя своей кудрявой головой, Есенин подбадривал и подгонял отчаянного скакуна: «Давай, родной! Давай! Гони! Не сдавайся, милый!» Сунув пальцы в рот, засвистел!
— Вот! Вот! На! — Есенин протягивал ему хлеб. — Ну! Ну! Еще! Еще!
Жеребенок сделал последний отчаянный рывок и уже было поравнялся с Есениным, но потом резко остановился и, глядя на удаляющийся поезд, жалобно заржал. Кинув жеребенку хлеб, Сергей сел на ступеньки и, обхватив поручень, заплакал: «Милый… милый… смешной дуралей… Эх-ма! Рыжий ты рыжий!».
Потом поднялся, вытирая слезы, и, минуя свою дверь, постучав, вошел в купе, где веселилась большая компания.
— Дайте водки, — попросил Есенин, ни на кого не глядя.
— А говоришь, когда работаешь, не пьешь, — съязвил сильно выпивший Мариенгоф, обнимая размалеванную девицу.
— А я уже не работаю! Я уже заработал — вот написал…
Есенин положил
— Новое стихотворение Есенина! Это чудесно! — воскликнула одна из девиц, сидевших в купе.
— Можно, я первая прочту?! — схватила листок другая девица. Она сощурила глазки и неожиданно хорошо, с чувством прочла:
Заметался пожар голубой, Позабылись родимые дали. В первый раз я запел про любовь, В первый раз отрекаюсь скандалить.По мере того как она читала, глаза ее округлялись от восхищения и гордости, что она первая прикоснулась к творчеству сидящего рядом знаменитого поэта. Когда прозвучали последние строчки:
Я б навеки пошел за тобой Хоть в свои, хоть в чужие дали… В первый раз я запел про любовь, В первый раз отрекаюсь скандалить! —человек в военной форме командира полка, с наганом в тяжелой кобуре сказал, как приказал:
— Гениально! В Ростове с этого стиха и начнем нашу лекцию.
— Ты же обещал! Я первый! — обиделся Мариенгоф, но командир только зыркнул на него. — Ну, тебе видней! Знакомься, Сергей, секретарь Колобова, мой однокашник по Нижегородскому дворянскому институту.
— Василий Гастев, администратор ваших лекций, — военный протянул руку Есенину.
— Малый такой, на ходу подметки режет! — продолжал Мариенгоф.
— Больше не пей, Толя, — опять строго глянул Гастев на Мариенгофа. — Хреновину начал нести! — Он встал. — Не засиживайтесь, завтра Ростов. Мы… вернее, вы выступаете.
Зал ростовского театра был забит до отказа разношерстной публикой. Стояли у стен, в дверях, сидели прямо на полу в проходах.
На сцене, на фоне красных знамен и революционных транспарантов, стоял стол, покрытый красным сукном. За столом сидел Колобов, который вот уже полчаса читал лекцию.
Голос его осип. Он все чаще прикладывался к стакану с водой.
— И в подтверждение ко всему мною выше сказанному я прочту из стихотворения поэта Эмиля Кроткого:
Прохладен март. Коммуна жената. Мы без штанов — я буду откровенен. Российскую стихию в берега Решил ввести сие узревший Ленин.— Но совсем другая тема, тема человека, находящегося в состоянии безысходности, и порожденное этим ощущение диктует строки другому поэту-футуристу Шершеневичу, подголоску Маяковского:
И случилось не вдруг. И на улице долго краснели Знамена, подобные бабьим сосцам. И фабричные трубы герольдами пели, Возглашая о чем-то знавшим все небесам.Он снова отхлебнул воды и продолжал, пропустив целую строфу, видимо, желая хоть чем-то всколыхнуть собравшихся: