Эсеры. Борис Савинков против Империи
Шрифт:
Вступающим в партию социалистов-революционеров пропагандисты давали читать протест Каляева в Сенат:
«Мой отец служил околоточным надзирателем в варшавской полиции. Это был честный человек, он не брал взяток, и потому мы очень бедствовали. Братья мои выросли рабочими, и мне одному посчастливилось попасть в университет. С юных лет я свыкся с интересами труда и нуждою, и вскоре стал убежденным социалистом. Я верил в свои силы, восторженно стремился к высшему образованию и имел честные намерения быть честным общественным деятелем, тружеником на пользу родному народу. Я заявил впервые себя публично во время студенческого движения в 1899 году в Петербурге. В результате я был исключен
На все прошения принять меня в университет, даже по истечении срока надзора, я получил холодный отказ. Близость моя с революционными деятелями социал-демократии и влияние народовольческой литературы указали мне выход из неопределенного положения человека, которому отказано в праве жить и развиваться. С тех пор я стал убежденным революционером.
В декабре 1901 года я принял участие в комитете партии социалистов-революционеров накануне декабрьской демонстрации, которая была рассеяна и изранена полицией. Я был готов ответить на это покушением на жизнь тогдашнего губернатора графа Келлера, который вообще буйствовал в губернии, но, будучи одинок, должен был оставить свое намерение. Террористические идеи глубоко запали мне в душу, и я искал их разрешения в действии.
С жаждой знания, с жаждой такой деятельности, которая бы захватила меня всего, я уехал за границу, во Львов, где поступил в университет и занялся изучением революционной литературы. Там я определился окончательно.
Дело Балмашева было как раз моим делом, но, имея связи с социал-демократами, я решил принять участие в нелегальной деятельности, с целью найти себе соратников для открытой революционной борьбы. Летом 1902 года, во время переезда из Львова в Берлин, я был арестован германской полицией на пограничной таможне с революционными изданиями, и выдан русским властям. Выждав окончание этого неприятного для меня инцидента, я в октябре 1903 года уехал за границу. С тех пор до последнего дня я искал случая выйти в качестве террориста.
Мои непосредственные чувства в этом направлении, мои мысли питались вопиющими бедствиями, выпавшими на долю моей родины. За границей я испытал, с каким презрением все европейцы относятся к русскому, точно имя русского – позорное имя. И я не мог не придти к заключению, что позор моей родины, это – чудовищная война внешняя и война внутренняя, этот открытый союз царского правительства с врагом народа, капитализмом, есть следствие той злостной политики, которая вытекает из вековых традиций самодержавия».
Участие Бориса Савинкова в убийстве Плеве и Сергея Александровича недолго оставалось секретом для департамента полиции. В доме его родителей шли бесконечные обыски, доведшие его отца до сумасшествия, а старший брат Александр писал матери из нескончаемой якутской ссылки: «У меня нет веры в этих палачей. Они не отдадут свою власть добровольно. Не пожертвуют ни единой пядью своего благополучия во имя того, за что мы здесь страдаем! Зачем им давать конституцию, когда они сами в ней не нуждаются? Им она не нужна, и, чтобы получить ее, придется ее вырвать у них из горла!»
Отец Савинкова умер, а брат в ссылке застрелился. Заместитель Азефа написал свое слово о своем друге детства Янеке Каляеве и партия социалистов-революционеров издала эту брошюру большим тиражом:
«Бледный, он стоит передо мной, и его громадные, чистые и печальные глаза загораются новым блеском:
«Неужели нельзя силой? Неужели всегда «не убий»? Ведь они убивают? Ведь кровь льется рекой, часто невидимая, всегда невинная. Разве не кровь за кровь, не жизнь
Прошло много времени. Жизнь бросала его, как осенний ветер бросает и гонит уже готовые умереть листья. И снова мы встретились на минуту:
«Теперь нет вопросов. Да-да и нет-нет. Да, нужно и можно. Нет – преступно и стыдно. Кровь взрывает кровь. Нужно и можно мстить. Стыдно и преступно ждать и радоваться жизни. И все-таки жизнь хороша, и смерть хороша. Нужно уметь любить и ненавидеть. Тогда все можно. Понимаешь, всё. И убить можно».
Из Акатуйской каторги вспомнил о своем товарище убийца Плеве Егор Сазонов и эсеры издали его памятные слова о Каляеве:
«Прежде всего, что в нем бросалось в глаза, это – общее впечатление внутреннего сияния. Широкий, благородный лоб и большие, светлые, пугавшие глубоким светом глаза, немного насмешливые и слишком проницательные, чтоб не смущаться под их взглядом. Худощавое лицо аскета, с улыбкой ясной и озаряющей:
«А мы с вами почему называемся революционерами? Неужели только потому, что боремся с самодержавием? Нет! Прежде всего, мы – рыцари духа. Мы боремся за новый мир, который мы обрели в наших мыслях. Мы уже видим стройные контуры нового мира – там все новое, прекрасное, – можем осязать их. Мы хотим снести вам идеал с неба нашей души на землю, не смущаясь тем, что он еще для многих непонятен. Наша задача – расчистить почву для нового мира, потому – долой вся старая рухлядь, и самодержавие в том числе.
Мы – люди будущего, люди новой мысли, новой нравственности. Прежде всего – революция в нашем духе, а затем в окружающем. Да не посмеет никто сказать про нашу организацию, что в нее идут люди, которым все равно нет места в жизни. Только тот имеет право на свою и чужую жизнь, кто знает всю ценность жизни и знает, что он отдает, когда идет на смерть, и что отнимает, когда обрекает на смерть другого. Жертва должна быть чистой, непорочной и действительной, а недаром, который самому обладателю опостылел и не нужен. Потому, прежде чем стучаться в дверь Боевой Организации, пусть каждый строго испытает себя: достоин ли он, здоров ли, чист ли? В святилище надо входить разутыми ногами».
Наша армия снова мобилизована. Каждый солдат на своем месте. Организация ведет правильную осаду неприятельской крепости. Враг силен, хитер и осторожен и еще реже, чем прежде, показывается из своей берлоги. Только самые необходимые выезды, нерегулярные, украдкой, под непроницаемой стеной охраны. Мы изучим позиции, соберем все данные, всю подноготную, и только тогда в штурм, верная встреча лицом к лицу, один удар без промаха.
Хуже всего городовые. Во истину трудно было переваривать их безграничную грубость и циничный произвол. Часто им хотелось ответить по настоящему. В Иване, Поэте, жили как бы две души: одна практика-революционера, другая – художника. Поэт был ценный работник. В его руках любая работа принимала оригинальный характер, он всегда оставался художником, всегда творил. Как исполнитель, он отличался самой строгой аккуратностью. Ему дня не хватало для работы. Он был вездесущ и часто поражал бесцельностью своих скитаний. По неуловимым признакам восстанавливал он звено за звеном целую цепь, которая вела к Цепному мосту. Встречался с министром там, где бы нам и в голову не пришло искать Плеве. Иван рассказывал мне: «Я очень популярен с лотком папирос. За то мне всюду дорога. Сами филеры покупают у меня папиросы, разговаривать при мне не стесняются. Вчера двое говорят: «Завтра нам отдых». Понимай, Плеве не выедет».