Еська
Шрифт:
– Не, – Еська отвечает. – Они друг дружку сыскали, чё ж я в третьи навязываться стану! А вот коль ты такой зоркий да про всё знающий, скажи-ка: далече ль сестра ейная проживает?
– А ступай по дорожке, до ночи дойдёшь.
Так Еська и сделал. Идёт, а сам думает: «Зря я их догонять не стал. Они – то свою усладу сыскали, а Матрёша? Ладно, коль она в таком довольстве проживает, как сестра расписывала. Только сомнение меня берёт, не зависть ли то заместо неё говорила? Ну, как и той тоже помога требуется. Как же ж я тогда? Небось без Гриба руки у меня обратно не длиньше своей длины стали. Ну, да ладно, назад же не ворочаться».
И точно, как
– Здорово, дядя, пусти переночевать.
– Ступай к соседям!
– Чё так?
– Не видишь, что ль: сам в свой дом попасть не могу.
– Чё так?
– Да дочка у меня:
– Ну и чё? Мало ль у кого дочки?
– Да чё ты всё «чё» да «чё»! Расчёкался! А то, что от красы ейной родному отцу не то что в доме, а и на дворе места нету.
– Так ты и есть Матрёшин тятенька?
Тут мужик стал Еську расспрашивать, откель он про его дочку знает. Еська всё как есть рассказал. Тот только ладонями сплеснул: ведь вот же Стёшка, выцарапала-таки счастие! Уж он и смеялся с радости, и слёзы утирал, что дочку боле не увидит.
– Да зачем же не увидишь, – Еська спрашивает. – Она и назад воротиться могёт.
Не успел тот рта раскрыть, как из-за забора грохот грянул, вроде как там крыша рухнула. Еська было – в сторону, да разобрал, что это, похоже, голос человечий:
– Как не так, воротится она! На кой ляд мы ей сдалися, уроды этакие?
Во, значит, какой у Матрёшки голос был. Стал отец её утешать, да она такой рёв подняла – быку иному этак-то не закричать.
– И так вот, – мужик говорит, – с самого с издетства. Энта той: больно ты стройна да изячна, а та энтой: больно ты мягка да ощуписта. И чем боле толкуют, тем боле одна тощает, а другая пухнет. Поначалу от женихов отбоя не было. А у энтих один ответ: «Мне их, мол, наскрозь видать, энто они меня в насмешку сватают. Вот коли к сестре, так то бы всерьёз, а меня поманит да у порога церкви бросит». А уж после как та в шест колодезный обратилася, а эта в ворота пролезать перестала, так и женихи куды-то все поскрывалися.
– Ладно, – Еська говорит. – Не печалуйся. Ты где ночевать сбирался?
– Да вот зипун взял, думал: здесь у ворот прилягу.
– А чё, во всей деревне никого нету тебя приютить?
– Как не быть! В той вон избе у меня сестра замужем живёт. А тама – сват, а тама:
– Ну так и ступай! Не бойся, ничё с твоей Матрёшею не станется.
Почесал мужик в затылке. А из-за забора:
– Тятя, вы меня не кидайтя! Я же ж слышу по евонному голосу: его Стёшка подослала, чтоб надо мной насмешки строить.
Но Еська мужику шепнул: «Мол, не боись; кабы даже я был злым человеком, так с такой добычей мне всё одно не управиться». Да тому и без слов это ясно было.
Остался Еська один, ворота попробовал толкнуть – не поддаются. Вроде их снутри мягкое что-то подпирает. А оттудова: «Больно!» Выходит, впрямь весь двор дева заняла. Еська недолго думая на забор полез. И как раз лицом к лицу с Матрёшей оказался. Она было губы раздвинула, чтоб сызнова шум поднять. Тут Еська к ей и прильнул. А губки-то у Матрёши мягоньки, пухленьки. Изнутри крик вынырнуть хочет, а Еська туда – «Тише, тише, милая». И даже не говорит, а будто вдыхает в неё слова эти самые. Она губы сдвинуть попыталася, а он туда – «Что ты, что ты, хорошая». Она ишо разок из себя выдохнула, да сбилася и уж на вдох пошла. Мало Еську
Долго ль коротко они так провели, неизвестно. Наконец Еська от губ Матрёшиных оторвался. Та и голову откинула, да не сильно, потому затылок и без того на загривке лежал. Однако Еська одно местечко знал: промеж скулы и ушка, тама кожица така шелковиста, податлива. Туда он и направился губами-то своими. По Матрёше так трепет и пробёг. Чует Еська: всё ейное тело заколебалося, хочет поверх забора выскочить. И так он сам разбередился, что мало не куснул её в шейную ложбинку. Губами туда упирается, а ноздрями рядышком выдыхает, туда, где волосики коротки да пуховисты, в косу не ухватываются, а вкруг её основания – вроде как облачком клубятся. И это самое облачко дыханьем Еськиным колышется, да обратно его же ноздри щекочет.
И уж так уж Матрёше захотелось к Еське не токмо что губками, а и всем остальным прильнуть, что она подобралася вся, да от забора-то отсторонилася. И откель только место там образовалось, только Еська сам не заметил, как склизнул во двор и рядышком с нею оказался.
Расставил Еська руки, объять чтобы, да она ж именно что и есть – необъятная. (А сам думает: «Эх, упустил я Гриба! Чё теперя делать?») По груди её гладит, по плечам. Одну руку книзу утиснул, по животу прошёлся. («Да нет, – мыслит, – тама тако мясо, под его не пролезешь».) Другу руку округ шеи запускает. («Куды! Не обхватишь её ни в жисть».) А коленком по коленке ейной поводит. («Вот кабы Гриб – я бы б ногою враз ейную ляжечку б обхватил».)
Однако дума думою, а дело делом. Как-то этак само вышло, что и сподниз живота рука Еськина скользнула, да до самой развилочки дошла, что под складкою таилася. И второй руки на шею хватило, и ноги вполне достало вкруг ейной обвиться да к себе теснее прижать.
«Ну ладно, – Еська соображает, – это так. Но уж одно есть местечко, куды наверняка:»
И не успел он эти самые слова себе сказать, как именно в том местечке его рука очутилася. А место это вот какое: где нога ещё не началася, а жопа уже кончилась. Это коли кто думает, что они впритык друг к дружке идут, тот, значит, тела женского не ведал. Потому у мужика, и впрямь, впритык. А у их сестры так это устроено, что промеж ноги и жопы местечко есть навроде складочки, самое для сладости приспособленное и по размеру в точности так отмеренное, чтобы когда ей Еська через спину руку свою запущал, то самые кончики пальцев туда входили б и ухватывались не чересчур сильно и не чересчур слабо, а ровнёхонько в самую соразмерность так, чтобы казалось, что уж и всё тело ейное в энту точку собралось и в ладони его уютилося.
Вот уж после этого дело на лад словно по маслу поехало. Только Еська и смекнуть успел: «Видать, Грибово колдовство и без его действует».
Ночь прошла будто мгновение одно, светать стало. Очнулся Еська – глядь: а где ж колдовство-то, чудо-то где? Руки его не длиньше, чем вечор были, ноги тоже ни на вершок не отличаются. А зато лежит рядом с им на травушке, от росы сыроватой, дева – до того соразмерная, что лучше б и не надобно. Пригляделся: а это ж точь-в-точь Стёша, только та махонькая, а энта росту обыкновенного, бабьего. Ветерок рассветный её волосы пошевелил, да Еське словно на ухо шепнул: «Где ж ты волшебства ищешь, дурья головушка? Вот оно, чудо на свете единое, неповторимое, лежит пред тобою».