Еська
Шрифт:
– Пособи, – шепчет, – и мне суженого сыскать.
Еська и смекнул, что это наипервейшая из Марий. Подвёл он её к костям, близ колодезя лежащим и, ни слова не говоря, на них указал.
Глянула старушка на кости, так у ей слёзы рекою и хлынули. Пали слёзы на кости мёртвые, да и оживили их. Вмиг собрался Иван, да не остовом, а молодцем добрым, только пониже живота – пустое место. Ну, да живая вода и с этим управилась, а первая Марья, хоть и последней, а всё ж молодою стала.
Обнялись они, а Еська прочь двинулся.
Уж далёконько
Соскочил Иван-царевич с коня, по-братски обнял Еську и так сказал:
– Помнишь слова свои: мол, дорога покажет, кому как идтить? Так? оно и выходит по-твоему: садись теперя на мово коня, а я рядушком пойду.
Поблагодарил его Еська, но от милости отказался: мол, невесте твоей за чужой спиною сидеть неловко будет, да и пути наши, сказал, расходятся. Пожелал им счастья и пошёл своей дорогой.
КАК ЕСЬКА ХРАНИТЕЛЯ ПРОВЁЛ
1
Повстречалась Еське слепая старушка. Идёт, веткою дорогу шшупает.
– Куды, матушка, тебя сопроводить?
– А нешто ты меня видишь?
– Да как же иначе-то? Это ты незрячая, а я как есть при двух глазах.
– Нет, – та отвечает, – не по пути нам.
Но Еська ж упрямый. Та – одно, а он – своё, та – снова, а он – ни в какую: пойдём да пойдём.
– Я, матушка, коли тебе знать желательно, иду без цели, без направления. Одно слово – куды ноги несут. А нынче вот именно несут они тебя сопроводить, потому ты и в канаву свалиться очень даже запросто могёшь, и с пути сбиться.
– А мне, сынок, с пути сбиться невозможно, а коли б я в канаву упала да шею сломала, так оно б и не в пример лучшей было.
– А коли так, то что ж мучаться по-пустому? Я тя к самой крутой круче сопроводить могу, да ишо пособлю вниз сигануть.
Это он так шутковать начал, чтоб ейные мысли горестные развеять. Поняла старушка, что не отвязаться от него, пошла вперёд. И он рядышком.
Идут-идут, до реки дошли. Посредь неё – лодка с рыбаками. С борта невод свешивается, а у рыбаков – сперва-то Еське показалось, что удилища, он и подумал: зачем, коли – невод? А после углядел – плети. И стегают они воду со всех своих сил. Подивился Еська, спрашивает, мол, это обычай старинный аль новомодный – воду сечь? А те в ответ:
– Это, прохожий путник, наш царь-батюшка повелел, чтоб лучше рыба в невод шла. Потому по-хорошему река ни за что людям помогать не станет.
Подивился Еська, но боле слова не сказал. А старушка вздохнула глубоко этак и с лева глаза слезу смахнула.
Дале идут, до сада дошли яблоневого. Там и того дивней вид: на ветвях – оковы железны, да ишо на свободну ветку кузнец цепь прилаживает.
– А это что ж за новость – деревья ковать? Аль от веку у вас так деется?
– А
– И энто ваш царь-батюшка удумал?
– А кто ж?
Пуще давешнего старушка вздохнула и правый глаз утёрла. Глядит Еська: а пальцев-то у ей на руке – четыре, середнего не хватает.
После коровницу повстречали. Она под вымя ведро-то поставила, да заместо чтоб за соски дёргать, коровёнку бедную почём зря ругает да прутом охаживает. Та – му да му, а в ведёрке-то пусто.
Тут Еська и спрашивать не стал, потому что, перво дело, понял, что это тоже царёв указ. А второе – чтоб сопутницу свою не огорчать. А та-то и так, дояркину брань услыхавши, с обоих глаз слёзы утёрла. Но, обратно, слова не вымолвила.
Дошли до поля хлебного. «Ну, – Еська мыслит, – тута либо розгою землю порют, либо по крайности матерщиной обругивют, а то и огнём палят для острастки».
Ан нет: посредь поля жница на коленках стоит, мешок расстелила, к колосьям таки слова обращает: «Будьте, мол, так любезненьки, дайте зёрнышка». А колос тучный, на ветру качается, изредка зерно созревшее обронит, так она вскочит и челом бьёт.
– А это чё ж? Неужто у царя вашего супостат имеется, что строгости евонные обойти желает?
– Зачем супостат? Это по самому царёву указу и деется, чтобы боли колосьям ни-ни не чинить ни рукою, ни тем паче серпом вострым, а урожая ласкою да нежностью добиваться.
Тут-то старушка улыбнулася и молвит:
– Вот какой добрый. Где иного такого царя сыщешь?
Не удержался Еська.
– Да дурень же царь ваш! Только вы-то ишо дурней выходите.
Жница руками замахала: что, мол, ты такое говоришь! Ступай скорей отседова.
И что заприметно-то: все, с кем толковать пришлось, к одному Еське обращались, а той – словно и не бывало.
Отошли немного. Тут-то слепица и говорит, слёзы обтеревевши:
– Не знаешь, так и не говори. Уж тем паче – не брани. А вот лучше слухай.
Ты не гляди, что я нынче убогая. Была я некогда в энтой самой стране царицею. Выдали меня замуж, а после и говорят: двух уж супружниц царь-батюшка в монастырь спровадил, потому они ему девок родили.
Вот на! А я как раз понесла. Как бы, думаю, узнать, кто тама, внутри-то? Да и велела ворожею сыскать.
День проходит, другой, на третий – ведут ворожею. Глянула на меня, молвит: девка, мол, в тебе сидит и никто иной. Я, понятно, в слёзы. Потому мне годов от роду едва-едва семнадцать стукнуло, и в монастырь идтить вовсе не хотелося. Хотя, как нынче мыслю, куды б как лучше там было, чем оно на деле вышло.
А та-то: утри, мол, очи свои изумрудны; коли хошь, я её парнем обращу.
– А нешто можно?
– Зачем нельзя? Допусти только меня в свою опочивальню.
– А много ль за работу возьмёшь? Может, у меня и платы такой нету.