Эскадрон «Гильотина»
Шрифт:
Эскадрон четко выполнил все полагающиеся действия: красиво и быстро поставил ротонду, установил в ней гильотину. Когда ее опробовали и нож с легкостью разрезал кипу книг, по толпе прокатилось глухое: «О-о-о!..» Довольный Вилья несколько раз хлопнул в ладоши, и даже Сапата изобразил подобие любезной улыбки.
Полковник Веласко отдавал распоряжения и делал все, что от него требовалось, но чувствовал себя при этом плохо. У него из головы не шла картина: он бежит за собственной головой. А при взгляде на кого-нибудь из осужденных он сразу представлял его себе в виде той крысы, которую при нем обезглавили. Впервые ему стало жаль тех, на чью шею должен был упасть
Сто пятьдесят тысяч пар глаз устремились на Джеймса Лопеса, которому предстояло начать ожидавшееся всеми действо. Джеймс Лопес, англичанин по происхождению, родившийся в Йоркшире, но променявший его на мексиканскую Пачуку и переделавший свою фамилию на испанский манер, начал с восхваления Вильи и Сапаты. Он назвал их рыцарями перемен, столпами свободы, благородными сынами своей родины. Революционные вожди покраснели (особенно Сапата) и жестами поблагодарили его. Джеймс высоко отозвался о моральных качествах бойцов обеих революционных армий и напомнил, что перед ними стоит задача восстановить в стране закон и справедливость. После этого он принялся обвинять Каррансу: назвал его политиком, любой ценой стремящимся к власти, оппортунистом, думающим лишь о собственном благе, предателем, порфиристом… Нелестных прозвищ Каррансе было дано множество.
Потом англичанин заговорил о полковнике Веласко. Назвал его «катализатором человеческого творчества», наделенным творческой фантазией, поборником справедливости, человеком, проникнутым идеалами Революции, защитником народа и так далее (словом, употребил все те эпитеты, которые годы спустя — и до сегодняшнего дня — употребляют, восхваляя политиков, которым вздумается называть себя революционерами). Лопес потребовал у публики аплодисментов для Веласко, и публика наградила его громовой овацией. Присутствующие скандировали имя Веласко (больше по инерции, чем по воле сердца) — Джеймса слышали только те, кто стоял близко от него. Фелисиано кланялся и посылал направо и налево воздушные поцелуи, но по-прежнему испытывал какое-то странное и необъяснимое недомогание. Тошнота подкатывала к горлу, во рту был привкус горечи. Сохраняя внешнее спокойствие, он сел на свое место.
Закончив свою речь в качестве «Chief of Public Relations Office», Лопес отправился пожать руку сначала генералам, а потом и всем присутствующим. А в ротонду поднялся Пабло Гутьеррес, церемониймейстер. Он был краток: объяснил, что именно будет происходить (осужденные поднимутся на эшафот, у них спросят, каково их последнее желание, исполнят это желание — если это будет что-то вроде «выкурить последнюю сигарету» или «написать письмо жене», или «выпить вина», а не «испытать последний оргазм» или «плюнуть в морду Вилье», — потом поставят на колени и отрубят голову).
Когда Гутьеррес закончил, капитан Алварес приказал своему эскадрону построиться. Бойцы выстроились в две шеренги. Полковник Веласко пригласил Вилью и Сапату вместе с ним провести смотр своих подчиненных. Вышколенные, подтянутые солдаты ни в чем не подвели командира.
Небо над собором было голубым и чистым. Внутри собора епископ со своей кафедры в присутствии жалкой кучки женщин предавал осуждению убийство, которое должно было вот-вот совершиться рядом с Домом Божьим. («Почему бы не сделать это возле президентского дворца? — говорил епископ „виллистам“ несколькими часами раньше. — Такие зрелища отвлекают прихожан от службы».) Епископ молился о том, чтобы жестокую казнь остановили, но ничего не добился: в те же минуты, когда он возносил молитвы, Фиодоро и Маседонео подхватили под руки первого из осужденных и повели его к смертоносному
Апофеоз. Все шесть казней совершены с небывалой четкостью (Вилья пожалел, что рядом не оказалось операторов «Mutual», которые на этот раз сняли бы кадры, способные обессмертить его имя). Все прошло как нельзя лучше. Осужденные не сопротивлялись: сами становились на колени, вели себя покорно и с достоинством. Китаец подбирал головы с восточной грацией. Почетный караул не сделал ни одного лишнего движения — Алварес мог им гордиться, — ни разу не шевельнулся под лучами палящего солнца. Джеймс Лопес поздоровался за руку с каждым из ста пятидесяти тысяч присутствовавших.
Генерал Вилья и генерал Сапата были в полном восхищении. Индалесио ни на минуту не оставлял шкив без внимания: смазывал после каждой казни. Толпа, поначалу хранившая молчание, теперь начала шумно приветствовать каждое отрубание головы, а в конце подхватила на плечи Веласко и пронесла его по нескольким улицам (некоторые настаивали, что следует отдать ему уши казненных, но большинству это предложение не понравилось). Фелисиано наслаждался славой. Он забыл обо всех неприятностях. Он раздавал автографы и дарил свои фотографии тем, кто его об этом просил («Для жены моего крестного, которая вас просто обожает…»), целовал артисток оперетты (сбылась мечта юности!), принимал поздравления от тореадоров (лучших тореро того времени!), послов (всех, кроме посла Соединенных Штатов), домохозяек, поэтов (в его честь сочинили стихи, которые назывались «Ода королю Сокало»), крестьян, рабочих. Его узнавали издалека и кричали: «Вон идет полковник Веласко, скоро мы его увидим!» Он был окружен поклонниками. Он был как в раю. Он опьянел от славы.
Генерал Вилья был очень доволен. Тому, что сделал «Эскадрон торреонской гильотины», не было цены. Это был самый революционный акт из всех когда-либо совершенных революционных актов. Поэтому вместе с генералом Сапатой они бросились на поиски Веласко (что для обоих было удивительно: вождь северян никогда никого не искал, а южанин никогда не сопровождал никого в поисках).
Они нашли Веласко в крытой галерее президентского дворца. Фелисиано был в прямом смысле зажат в кольцо поклонников (особенно много было женщин, которые находили коротышку очень sexy). При виде генералов толпа почтительно расступилась. Вилья подошел к Веласко и крепко обнял его. Сапата сделал то же самое. Толпа зааплодировала.
Вилья приказал своему эскорту удалить всех из галереи: хотел поговорить с Фелисиано и Сапатой без посторонних. В мгновение ока галерея опустела.
— Поздравляю вас, полковник, — начал Вилья. — Это было грандиозно.
— Большое спасибо, — ответил Веласко, несколько смущенный.
— Мы много говорили с генералом Сапатой об этой штуке, о гильотине, и теперь он хочет побеседовать с вами.
— Все, что вам будет угодно, господа. Я полностью в вашем распоряжении.
— Вот в чем дело, полковник. Мне и моим людям этот ваш агрегат пришелся по нраву. И, если говорить коротко, я хочу три такие штуки для своей армии.
— Зачем вам столько? — удивился Веласко.
— Чтобы сразу проводить много казней. С вашим орудием получается очень внушительно. А это поможет революции добиваться успехов быстрее.
— Но на изготовление гильотины нужно время. Вы же видели, из какого материала она сделана: черное дерево, кованое железо, голландские блоки…
— Да это пустяки, — прервал его Вилья. — Генерал Сапата не спешит. Только пообещайте ему, что не будете тянуть и сделаете все как можно быстрее.
— Обещаю! — торжественно заявил Веласко. — Через месяц все получите.