Эскизы на фоне миражей. Писательские размышления об известном, малоизвестном и совсем неизвестном

Рунов Владимир Викторович

Это вообще у нас на уровне национальных развлечений – сначала показательно испинать, а потом, через долгое время (чаще – чтобы досадить тем, кто пинал), возвеличить до названия улиц и монументов на столичных площадях. Так произошло и с Кузнецовым. Сегодня самый мощный российский корабль, тяжёлый авианесущий крейсер, на котором только одного экипажа две тыщи человек, носит название «Адмирал флота Советского Союза Кузнецов».

Моряки нескольких поколений старались вернуть Николаю Герасимовичу честное имя, да всё безуспешно. Брежнев сопротивлялся. Говорят, в большей степени под влиянием своего давнего приятеля, главнокомандующего ВМФ Сергея Горшкова, третьего (и последнего)

адмирала флота Советского Союза, который почему-то и слышать не хотел обо всей этой истории. Может быть, чем-то его когда-то обидел бывший начальник? В России это чувство лелеют, как правило, до конца жизни, что и произошло с Горшковым. Только после его кончины дело чуть-чуть сдвинулось, особенно когда ходатайство заслуженных моряков поддержал маршал Советского Союза С.Ф. Ахромеев – он переговорил с Горбачёвым. Толку, правда, было немного. Тот по обыкновению включил свою «шарманку» и пустился в рассуждения о смысле жизни вообще. Тогдашний главком ВМФ СССР В.Н. Чернавин (кстати, усилиями того же «Горби» – последний), улучив момент, обозначил проблему ближайшему «наперснику» генсека, Анатолию Лукьянову.

Этот с неподдельным интересом выслушал. Он, кстати, не только большущий партийный чиновник (секретарь ЦК КПСС), но и поэт. Чтобы не вызывать в обществе оторопь, выступал под псевдонимом Осенев, иногда Днепров. Правда, Днепрова потом пришлось отставить, поскольку узнал, что под этим именем пытается «войти» в кинематограф первый заместитель председателя КГБ Семён Цвигун, автор сценариев художественных фильмов о войне, где главную роль играет кумир всех советских зрителей Вячеслав Тихонов, причём самого Цвигуна – под именем майора Млынского.

Горбачёв и Лукьянов – почти друзья, вместе учились в МГУ, на юридическом факультете. Иногда (даже на людях) он звал его Миня, тот его – Толик, что, впрочем, не помешало в августе 1991 года упрятать «Толика» в «Лефортово» за якобы причастность к изоляции «Мини» в крымском Форосе. На нарах «Толик» «парился» почти полтора года, обвинённый в «измене Родине, заговоре с целью захвата власти, превышении властных полномочий» и прочей чертовщине, к которой, по правде говоря, практически не имел отношения, хотя бы в силу мягкого и нерешительного характера. Как говорится, всякий может обидеть поэта! Вот и обидели…

Бывший друг «топтал» Лукьянова с такой силой, что даже Руслан Хасбулатов, главный сотоварищ Ельцина по разрушению СССР, пытался его подзащитить. Самое смешное (то есть совсем самое), что когда выпустили Лукьянова, то почти сразу на те же нары усадили… Хасбулатова, и тоже «за измену Родине». Сделал это уже Ельцин, добавив к традиционным обвинениям ещё и «организацию вооружённого бунта».

Что утешает – в нашей стране всегда есть возможность умереть от хохота. Правда, горького! Этим и спасаемся…

Но то было потом, а пока, удачно «словив» Лукьянова в кремлёвском коридоре, Владимир Николаевич Чернавин убеждает его в необходимости вернуться к «проблеме Кузнецова». Анатолий Иванович обещает, но говорит, как и принято в партийной среде, округло:

– Сказать ничего не могу. Позанимаюсь и дам знать…

Через месяц, когда Чернавин решил, что дело в очередной раз «швах», Лукьянов позвонил:

– Владимир Николаевич! Помните, мы с вами говорили о Кузнецове?

– Конечно, помню!

– Так вот, по этому вопросу я расцениваю ситуацию как небезнадёжную.

– Что же нам делать? – оживился адмирал. – Ждать или предпринять что-то?

– Я не ручаюсь, что получится, – остановил его сверхосторожный Лукьянов, – но думаю, что можно повторить заход с новыми предложениями.

– Тогда мы этим займёмся?

– Хорошо…

Однако

и после этого «хорошо» суеты было ещё «выше крыши»: продолжительные хождения по высоким инстанциям, обсуждения на уровне коллегии Министерства обороны, снова переговоры с Лукьяновым, тот, в свою очередь, опять встречался с Горбачёвым, пока, наконец, Михаил Сергеевич не согласился подписать Указ об очередном присвоении (на этот раз покойному Кузнецову) звания адмирала флота Советского Союза. Произошло это как раз накануне развала СССР и изгнания из Кремля уже самого генсека, упразднения компартии и начала нового вселенского светопреставления.

Как видите, тоже очень смешно получилось, если ещё учесть, что Николая Герасимовича Кузнецова в первый раз разжаловали после войны, которую он, по общему мнению, закончил блестяще, став Героем Советского Союза. Был любим моряками и уважаем руководящими деятелями союзных государств антигитлеровской коалиции, особенно «владычицы морей» – Англии. Черчилль восхищался им, когда на Ялтинской и Потсдамской конференциях, где обсуждались вопросы войны и мира, общался с советником Сталина, высоким, подтянутым, элегантным моряком, прекрасно говорящим по-английски, а главное – в совершенстве владеющим флотскими делами.

А вот на Сталина после Победы накатила новая волна подозрительности, усиленная тем, что с фронта уже возвращались люди, уверенные в своей силе и правоте. Ему постоянно что-то казалось, особенно когда в кабинет входили не те довоенные, забитые страхом истуканы, а увешанные боевыми наградами, известные всему миру ратными заслугами герои, показавшие силу и отвагу на полях сражений.

Вождь использует любую возможность, чтобы показать, «кто в доме хозяин». Вот уже сидит в лубянском подвале главный маршал авиации А. Новиков, а в Суханской темнице, что в Подмосковье, выбивают показания из маршала авиации С. Худякова. Агенты Абакумова и Берии вьют хороводы вокруг людей из близкого окружения Жукова. Из «чуланов» снова извлекается «железная метла», та, что ещё до войны прошлась по советскому генералитету. Вновь наступает воистину страшное время. Мне даже кажется, что звёзды, что на погоны, что на грудь, чаще давали, чтобы потом их публично и с назиданием сорвать, лишний раз показав, что ценится только одно – «собачья преданность», и более ничего.

По одному звериному прищуру «хозяина» люди кидались на тех, с кем ещё вчера дружили, катались на лыжах по дачным пригоркам, собирали грибы, пили водку, гуляли по случаю дней рождения и пели, обнявшись, «Тонкую рябину», самую душевную послевоенную песню. Поводы искали с исступлённым рвением, особенно когда «побили горшки» с бывшими союзниками и перевели тех в разряд «главных злодеев». Сталин по-прежнему не мог жить без образа врага, завещая, кстати, это чувство и другим поколениям советских руководителей. Самые опасные враги, считал он, всегда клубятся возле «главного тела», то есть его.

В широкий обиход стало входить новое понятие – космополитизм. Как оказалось, это страшное слово означало идолопоклонство перед любым иноземным. Однажды на страницах «Правды» появилась статья, утверждавшая, что профессора Клюев и Роскина, открывшие радикальный способ лечения рака, передали за границу этот «важный государственный секрет».

Честно говоря, никакого секрета не было, как, впрочем, и самого способа, но шум поднялся вселенский. Даже вездесущий Константин Симонов тут же откликнулся пьесой «Чужая тень», что прошла по многим московским и провинциальным театрам. Преклонение перед иностранным, особенно западным, рассматривалось как осознанное предательство интересов коммунистической партии и советского государства.