«Если», 1996 № 05
Шрифт:
— Когда Шанидар вырастет, он станет принцем. Я отвезу его на родной Летний Мир, где живут такие же люди, как мы.
Много лет спустя он вернулся на Летний Мир седым сгорбленным стариком. Отыскав старых друзей, он попросил у них взаймы богатые земли в дельте реки, чтобы восстановить свои прежние поместья. Но никто его не узнал. Прежние друзья, а ныне заносчивые и спесивые лорды, облаченные в белые летние шелка, увидели лишь старого безумца — полагаю, он показался им более похож на животное, чем на человека, — и странного на вид мальчика с агатанскими протезами вместо ног.
«Гошеван, — заметил Леонид Справедливый, который когда-то помог Гошевану подавить сорок восьмой на Летнем Мире бунт холопов, —
А потом — ты слушаешь меня, скульптор? — Леонид приказал продать обоих на серебряные рудники. Сондеван, жирный надсмотрщик над рабами, снял с Шанидара протезы и привязал его к тележке, чтобы тот мог кататься по ведущим в шахту рельсам. Гошеван был стар, но все еще силен, как буйвол. Ему сунули в руки кайло и послали рубить жилу сильванита.
«Гошеваном, — сказал Сондеван, — звали моего отца. Он был невысок и слаб, и позволил лордам Дельты купить свои земли за бесценок — всего одну десятую таланна за акр. А это уродливое животное никакой не Гошеван».
В шахте было прохладнее, чем на рисовых полях, но и под землей царила адская жара, если сравнить температуру с морозными лесами Квейткела. Гошеван — помнишь, Скульптор, как ты удалял его потовые железы? — Гошеван продержался два часа, а потом свалился от теплового удара. Но перед смертью он рассказал своему сыну историю его рождения и объяснил Закон деваков. И за мгновение до того как на его череп обрушился серебряный молоток надсмотрщика, он произнес свое последнее слово: «Вернись!»
Поэтому я вернулся, — закончил юноша.
В мастерской царила тишина. Стоя на холодном кафельном полу, я слышал свое неровное дыхание, ощущал на языке горьковато-сладкий привкус кофе. Внезапно юноша встал, причем так резко, что задел бедром столик, и одна из моих драгоценных чашек упала и разбилась. Распахнув меха, он быстро спустил брюки, и я увидел кое-как, словно поработал невежественный ученик скульптора, прилаженные к бедрам искусственные ноги — из тех, что неумело клепают на Фосторе или Кайнане, — небрежно прикрытые сверху красными лоскутами кожи.
— Я вернулся, дед, — сказал он. — И ты должен сделать для меня то, чего не сумел сделать для Гошевана, моего отца.
И здесь мой рассказ воистину и на самом деле заканчивается. Я не знаю, настоящим ли Шанидаром был тот пришедший ко мне юноша. Не знаю, правдива ли история о смерти Гошевана. Я предпочел поверить его рассказу, хотя сам по себе он не столь уж и важен. Важны лишь точность и мастерство, новые ноги, отрастающие у калеки, и изменение, вопреки законам цивилизации, ДНК молодого человека, когда нужда в таком лечении и изменении и в самом деле велика. Важно, что есть люди, не боящиеся кроить и переделывать свою плоть, когда они стремятся начать все сначала.
И когда в первый день средизимней весны меня призовут к акашику, а потом изгонят из моего таинственного и любимого города, я не стану искать Агатанж, как бы завлекательны ни были его теплые океаны. Я слишком стар, чтобы переселяться в тело тюленя; я не ищу мудрости вживленных в мозг биопроцессоров. И если перефразировать закон, то он прозвучит так: «Человек может делать со своей ДНК все, что пожелает, но душа его принадлежит его народу». И я должен вернуться к своему народу, к девакам. Все эти годы мне мучительно не хватало спокойной заснеженной красоты Квейткела, а кроме того, мне нужно положить цветы на могилу моей дочери Лары. Я, Арани, когда-то пришедший в Никогде с шестнадцатого и самого большого из Тысячи Островов, пришедший как один из множества ищущих, сам переведу своего внука через замерзшее Старнбергзее. А за Гошевана, дитя моих лазеров и микроскопов, за моего несчастного, отважного и неугомонного зятя, я помолюсь так,
Наталия Сафронова
БУДЬТЕ ПРОЩЕ!
Бегство от цивилизации насчитывает примерно стольно же веков, сколько существует сама цивилизация.
Первые попытки были предприняты еще в Древней Греции. Правда, членам немногочисленных общин было, по крайней мере, теплее и комфортнее общаться с природой, нежели героям Д. Зинделла, затерянным в снегах.
В разные времена это стремление приобретало различное «идеологическое обоснование», именуясь то «руссоизмом», то «опрощением», то «философией ухода», но само стремление человека найти путь, альтернативный технологическому развитию, весьма симптоматично…
В ряду многочисленных толкований понятия «простой» Владимир Даль приводит одну характерную присказку: что хитро, то и просто. Формула парадокса. Как видим, народ давно приметил, как непроста эта простота. Чем более усложняется жизнь — общественная и частная, — чем дальше продвигается в своем развитии цивилизация, тем притягательнее «черты естественности» (выражение Бориса Пастернака), тем сильнее стремление к некоей — высшей — простоте. Вспомним надежду того же Пастернака: «впасть к концу, как в ересь, в неслыханную простоту». Конечно, поэт имеет в виду значение «ереси», понимаемое в системе координат его ремесла. Мы же попробуем расширить рамки до понятия простоты в экзистенциальном (бытийном) смысле, как своего рода первоначальной гармонии, которая была утрачена человеком.
Тоска по утраченному реализовалась на разных этапах истории различно: она просматривается в философских системах, идеологических построениях, особенно утопического толка, наконец, в стиле жизни некоторых социальных групп. «Назад к природе» и «Будьте проще» — лозунги разных веков и даже этносов, однако у них есть общая основа. Все идет издалека.
В процессе эволюции человек оказался наделенным развитым мозгом, что, по выражению Эриха Фромма, «чрезвычайно усложнило жизнь». Особенно тогда, когда человеческое мышление приобрело новое качество — самосознание, которое позволило человеку осознать себя существом, отделенным от природы и себе подобных. Характерная для животного существования «гармония» оказалась разрушенной. Человек превратился в своего рода аномалию Вселенной: он часть природы, подчинен биологическим законам, которые не в силах изменить, и в то же время от природы отделен, не чувствует в ней себя «как дома». По сути дела, он есть единственное животное, которое сознает собственную смертность и для которого существование представляет проблему.
В дочеловеческое состояние гармонии с природой возврата нет, однако образ этой гармонии не перестает тревожить воображение. Экзистенциальная противоречивость порождает чувство постоянной неустойчивости. Человек обречен строить сам свою собственную экологическую нишу и сотворять в процессе строительства себя самого. Иногда он достигает стабильности — не без помощи им же создаваемого искусственного мира, — но эта относительная стабильность нарушается снова и снова. Новое состояние неустойчивости заставляет человека искать новое равновесие — это, как считает Фромм, и принимается за его врожденную склонность к прогрессу. На этом пути, однако, возможны варианты регрессивного развития.