«Если», 1999 № 07
Шрифт:
Однажды женщина с руками о двух локтевых суставах, свисавшими до самых ее щиколоток, целый час продержала Каспара около себя — и выиграла кругленькую сумму. Потом она повела его в лучший ресторан города, и он объелся пирожными до тошноты. Когда женщина отлучилась в туалет, молодой официант наклонился к Каспару и пригрозил рассказать его родителям, чем занимается их сынок. Дрожащая верхняя губа и беспрестанно моргающие глаза официанта раскрыли Каспару, как сильно тот боится маленького мальчика с уродливым телом. Каспар сделал кабалистический жест своей кривой рукой. Официант, обмирая,
Вся жизнь Каспара пройдет зря: ему было не суждено учиться в школе, работать, иметь детей. Станция будет обеспечивать его жильем, одеждой и пищей до самой его смерти. Это его право и его проклятие. В свои двенадцать лет Каспар выглядел не старше девяти-десяти, хотя сам он иногда чувствовал себя совсем старым. Всю свою жизнь он прожил в пределах города. Правда, в пять лет его ненадолго вывезли на ферму, но бесконечные ряды растущих в грязи растений ему не понравились. Кроме города и ферм на Станции были лишь Море на севере, которое его пугало, и пустыня далеко на юге, куда допускались лишь работники Инженерного отдела.
Прибывая на Станцию, звездолеты зависали прямо над городом. Ночью, задрав голову, люди могли видеть, как они стеклянными игрушками сияют в вышине. Челноки отделялись от кораблей и садились на космодроме в юго-западном квартале города.
Местные жители обычно ходили встречать челноки. В такие моменты Каспар часто болтался на космодроме, игнорируя косые взгляды горожан. Грешники были рады новым лицам, и часто Каспара целовали или даже подбрасывали в воздух какие-нибудь особенно плечистые грешники. Ему это нравилось — в такие минуты ему невесть почему мерещилось, что он живет по-настоящему.
Карл уже два дня как уплыл с рыбаками. Фликка простила его, и ее движения, когда она расставляла на столе тарелки, выражали терпеливое ожидание. За эти дни ни один корабль не спустился из Верхнекосмоса к планете, и Фликке некого было исповедовать. Она играла с Каспаром в карты, тщательно записывая все их взаимные выигрыши и проигрыши в реестр, который вела уже почти год. За этот год для людей на картине промелькнула лишь секунда. Секунда в жизни жены деда, которая, должно быть, приходилась Каспару бабушкой, хоть была так поразительно молода… но размышлять о подобных вещах Каспар не любил, потому что ему не нравилось чувствовать себя несмышленышем.
Они играли в Джека-Попрыгунчика; Фликка думала о чем-то своем, и Каспар выиграл трижды. Он энергично раздавал карты, когда в дверь постучалась Перл — такая же исповедница, как Фликка. Фликка встала из-за стола и впустила подругу. Обе уселись рядышком на диван. Каспар не любил Перл; она всегда вела себя так, словно его в комнате нет. Впрочем, он не особенно обижался, чувствуя, что Перл испытывает к нему вполне искреннее безразличие. Это было лучше, чем затаенная брезгливость, которую питало к нему большинство горожан.
— Опять этот клятый дождь, — выпалила Перл. Она не стеснялась в выражениях и, как поговаривали, даже спала кое с кем из тех, кого исповедовала. Когда она приходила в гости, Перл с Фликкой все время смеялись и сплетничали. При нем они болтали свободно, предполагая, что малыш ничего не понимает, а если и понимает, то никому пересказать
— Дождь этот долбаный. И холодрыга. Вот что я тебе скажу: завтра снег пойдет, — заявила Перл.
— Ну, снега они никак не допустят. Если совсем похолодает, отрегулируют «солнце».
— Ох, хоть бы разок пошел снег! На кассетах смотреть — это не то.
— Не ты ли только что страдала, что пойдет снег? Разберись в своих мыслях, подруга.
— Ой, Флик, отзынь. С последнего корабля мне такие дерьмовые грешники достались…
— Что, никого не удалось выудить для постели?
— Да ну тебя. Я хоть и не такая недотрога, как ты, но женщина разборчивая. Но знаешь, был там один парень… Не то чтобы крупный, но длинный, тощий такой, ручки-паутинки и с бесконечной шеей, в общем, представляешь себе, да? Глаза, правда, симпатичные. С лиловым отливом. Короче, входит он в дверь, и я думаю: «Ну, это пара пустяков». Непохоже, чтобы у этого парня был груз на совести. Впустила я его, мы потрепались — смотрю, а у него уже глаза на мокром месте. Вот, думаю: либо он давно не исповедовался, либо тяжелый случай. Укладываю его на койку, подключаю сканер. Выскакивает один мелкий грешок, потом второй. Ну знаешь: «Я солгал мамочке и довел ее до слез», такого типа. Тут он затихает. Ладно, думаю, все нормально, исчерпался парень — больше ничего на нем нет.
И тут он как весь выгнулся назад, точно лук, и завопил — у меня прямо уши заложило, вот как громко. Потом еще раз заорал, порвал эти долбаные ремни — представляешь? — и как врезал мне под дых! Сижу я на полу, пытаюсь хоть разок вздохнуть, а он все вопит и корчится на койке, и выскакивает самый великий грех на свете. Стрелку аж зашкалило. Встаю, ковыляю, согнувшись в три погибели, а он кувыркается на койке. Ну, думаю, сейчас провода расплавятся… Тут он заговорил. Чуток успокоился — ну, я его быстренько опять привязала, а дышать по-прежнему не могу, и рука уже к аварийной кнопке тянется, а он шепчет мне на ухо такую чушь, какой я в жизни не слыхала.
«Простите меня, о духи Эльда, — говорит, — ибо я согрешит против вас. В темнейшую из фаз долгой ночи, — говорит, — я вошел в семейное святилище моей второй сопряженницы и отмодулировал пламя, чтобы горело оно ярче для клана ее. Клянусь, любовь толкнула меня на это. Признаю свою вину и молю об отпущении».
Вот точно так и сказал, хрен моржовый. Честно. Я столько раз пленку прокрутила, что наизусть выучила.
Фликка, скрестив руки на груди, склонила голову набок. «Что-то не верится» — прочел по ее движениям Каспар.
— И что это значило?
— Лопни мои глаза, если знаю, Флик. Но мне кажется, древний-древний грех. От начала времен. Такой древний, что нам его уже не понять.
— И почему такая «седая» душа болтается в Верхнекосмосе?
— Ты разве в законах потустороннего мира разбираешься? Их сам черт не разберет.
— Значит, у тебя был человек с двухтысячелетним грехом на совести?
— Ну, я только предполагаю.
— Пленку Администраторам сдала?
— Ага, но сначала переписала. Больно уж странное дело. Молчи, я сама знаю, что нельзя переписывать. Но думаешь, я одна так делаю?