«Если», 2002 № 04

Хотиненко Владимир

— Да, энтропия — это серьезно, — согласился я, чтобы подвигнуть его к дальнейшим откровениям.

— Ну а время — оно движется!

Тут он был совершенно прав. Достаточно взглянуть на любые часы, чтобы в этом убедиться… Вот мои недвусмысленно сообщали: хозяин, ты уже полчаса торчишь без толку на этом чердаке.

— Время движется, — повторил он, я бы сказал, с удовольствием.

— Но время четырехмерно. У него есть длина. Есть?

— Есть.

— Ширина и высота! А что внутри?

— То есть как?..

— Внутри — плотность! Время имеет

плотность, это я тоже где-то читал. В разных местах — разную.

Я твердо решил: когда вся эта хренотень закончится, добраться до бездельников из «Прогрессора» и устроить им «райскую жизнь».

— И вот представь… Тут — эпицентр Большого Взрыва… — он показал на кривую многоконечную звезду внизу другой картинки. — Родилось пространство и родилось время. Пространство — как ком материи, а время — как поток другой материи. И время стало пихать пространство вперед, продвигая его по временной оси от Большого Взрыва к полной победе энтропии. Вот — первичный поток времени и первичное пространство.

От звезды шли толстые стрелки, упираясь в очень туго скрученный рулон.

— А потом началась энтропия. Пространство, подпихиваемое временем, стало расползаться, в нем появились дырки, то есть менее плотные участки, а поток времени стал… ну…

— Ветвиться, что ли?

— Вроде того, — он вернулся к тому рисунку, который достал первым. — Время все еще продвигает пространство, но кое-где проскакивает в дырки…

— В проколы, — поправил Фоменко. Я даже и забыл, что он тоже присутствует.

— И эти маленькие временные потоки соединяют разные точки пространства. Скажем, входишь ты в прокол на Семеновском болоте, а выходишь в Марселе! В каком-нибудь там забытом веке…

Дался им этот Марсель, подумал я.

— Погоди! — тут до меня дошла нелогичность объяснения. — Если меня в месте прокола подхватывает временной поток, то он меня затащит в тридцатый век! Или в тридцать пятый. И там я и останусь. Какой же смысл?..

— Ты не с того конца начал, Володя, — вмешался Фоменко. — Покажи ему обратное движение.

Бывший бармен встал и подошел к кровеносной системе на бельевых прищепках.

— Как кровь течет, видел? — проникновенно спросил он. — Сперва — по артериям, видишь, вот эти, толстые, потом разветвляется…

Слово он выговорил с удовольствием — очевидно, оно ему понравилось.

— …потом совсем тоненькие сосудики — капилляры.

— Допустим.

— А потом кровь доходит до кожи, упирается в нее и возвращается обратно! Понял? Она повторяет все то же самое, только наоборот! Сперва — маленькие сосудики… — он водил пальцем по плакату, как мне показалось, с неизъяснимой нежностью. — Потом — вот эти, толстенькие, потом большие вены. Точно так же и время! Понял?

Я кивнул. Понял я одно — отсюда нужно бежать без оглядки.

— Погоди, ты неправильно объясняешь, — Фоменко тоже подошел к плакату. — Есть определенный предел, за которым кончаются время и пространство. Но это не полное торжество энтропии. Время доходит до него, настолько изменив по дороге свои свойства, что в какой-то

миг становится своей противоположностью. И начинает двигаться обратно — к эпицентру Большого Взрыва. Естественно, возникают другие проколы. Через одни можно попасть в Гренландию двадцать пятого века нашей эры, а через другие — в Австралию двадцать пятого века до нашей эры.

Вот теперь я окончательно понял картинку. Одного не понял: значит, в пространстве есть миллион одновременно действующих Солнечных систем и проколы наугад соединяют их?

Но мне не позволили разобраться с этим сомнением до конца.

— А теперь самое интересное! — заявил бывший бармен. — Сразу после Большого Взрыва поток времени был направлен на… на…

— На бесконечное множество точек пространства, — подсказал из-за компьютера Леша.

— Да и с равной силой. Но потом, когда пространство стало расползаться, а время — ветвиться, получилось, что на одни части пространства давит более мощный поток, а на другие вообще никакого давления нет. И пространство стало поворачиваться…

Бывший бармен достал еще один лист — там толстый поток приподнимал край рулона обоев, другой же край, лишенный подпорки, свисал.

— И в результате проколы дрейфуют! — с торжеством заявил он.

— То есть, допустим, вы входите в прокол, который замкнут на южном берегу Австралии, но если вы войдете в него через год — то вам придется выныривать из вод Тихого океана, — объяснил Фоменко.

— Только и дел? — удивился я. — Ну уж как-нибудь вынырну. А во времени они не дрейфуют?

— Теоретически это возможно! — обрадовался Леша. — Вы правильно мыслите. Я как раз собирался это посчитать.

Я не мыслил, я издевался. Но они не поняли.

— Вам теория Вовчика может показаться странной, — деликатно выразился Фоменко. — Но только эта теория — только она! — объясняет все парадоксы с проколами. Она работает, понимаете? Исходя из нее, ни один прокол не является постоянным, все они дрейфуют, исчезают, потом где-то появляются новые!

Он ткнул пальцем в самый край пространства-рулона, чтобы я уразумел, как поток времени проходит мимо края, впритирку.

— И местоположение всех этих проколов можно вычислить? — с большим сомнением спросил я.

— Я как раз пишу программу для расчета маршрутов, — совершенно не желая понимать моей иронии, ответил Леша. — Чтобы можно было совершить круг: войти, скажем, на Семеновских болотах, выйти в Японии шестого века, где-нибудь в Нара, оттуда перебраться в Китай, там войти — и выйти, допустим, в Праге в наше время. Энтропия пространства тоже имеет свои законы. У меня есть данные, чтобы рассчитать количество больших и малых проколов на единицу площади и вычертить графики их расположения.

— Есть еще петли, — добавил Фоменко. — Это когда в один прокол входят прямотекущее и обратное время. Вот как раз в Марселе — петля. Можно войти в восемнадцатый век, примерно в семидесятые годы, и выйти обратно в своем времени час спустя. Но с ними — темное дело. То появляются, то пропадают.