«Если», 2002 № 06
Шрифт:
— Прекрати, — сонно бормочет женщина. — Тебе просто не следовало брыкаться.
Но следующей ночью они вынимают меня из своей постели, выносят из спальни и плотно закрывают дверь. Теперь мне тоже придется ночевать в холле, на пару с рыжим, глупым, слюнявым псом.
Я сильная.
У меня ничего не болит.
У меня есть свои собственные люди.
Но что-то на самом деле совсем не так. Мои рабы стараются уклониться от меня, когда я хочу потереться об их ноги. Я знаю, есть нечто такое, что люди называют любовью, и чувствую: мне этого не хватает.
Нет, все совсем не так, как надо. Моим людям чего-то определенно недостает.
Я решаю, что не буду думать об этом. Сейчас мне нужна хорошая охота. Я начинаю скрести входную дверь. Я хочу вырваться на свободу и поохотиться на птичек, но мой раб говорит:
— А вдруг она промокнет и у нее заржавеет шасси?
— Вряд ли, — говорит рабыня. — У нее водоотталкивающий мех. Ее можно мыть каждый раз, когда она перепачкается.
Мыть, как собаку!
Как будто я сама не в состоянии следить за собой и поддерживать чистоту.
Но они все равно не хотят выпускать меня на улицу.
В один прекрасный день я вижу за окном гостиной птичку-кардинала. Глупое создание упорно колотится о стекло. Каждый удар на мгновение оглушает кардинала, но он, трепеща крылышками, приходит в себя и снова атакует окно. И снова, и снова, и снова.
Я хорошо знаю, что между мной и бездумным пучком перьев находится оконное стекло, но каким-то образом — возможно, потому, что вчера рабыня до блеска вымыла окна? — совершенно забываю о преграде, отделяющей меня от горячего, лакомого кусочка мяса.
Я отмериваю от окна дюжину шагов, разворачиваюсь, припадаю на все четыре лапы и замираю. Я жду, когда этот дурак очнется после последнего столкновения. Оцениваю дистанцию, фокусирую все свое существо на алом трепещущем пятнышке, повожу задней частью туловища, примериваясь к точной прицельной линии… И прыгаю!
Стекло разбивается, когда я врезаюсь в него. Через мгновение у меня уже полон рот трепыхающихся перьев. Кардинал пронзительно верещит и дергается. Упоение! Вокруг меня кружатся в воздухе ослепительно яркие, словно лакированные, красные, как кровь, птичьи перышки.
Я уношу свое сокровище на крыльцо, ложусь и начинаю потрошить, придерживая лапами. Внутренности у кардинала скользкие и длинные, я с наслаждением извлекаю их из подергивающегося тельца.
Однако мне совсем не хочется их есть. Я помню горячий, сочный запах свежей птичьей крови, но эта птица удивительно безвкусна и полностью лишена аромата.
Конечно, я могу принести ее в дар моим рабам как возмещение за их нынешние услуги. Надеюсь, они останутся довольны и снова полюбят меня. Поэтому я опять беру свое яркое сокровище в зубы и возвращаюсь в дом тем же путем, каким его покинула. Я ловко прыгаю в разбитое окно, не задев ни одного из торчащих из рамы
Оказывается, рабыня дома одна и с глупым видом перебирает кучу бумаг у себя на коленях. Я приземляюсь рядом с ней, и она издает душераздирающий вопль.
Я уже слышала такие вопли прежде, когда приносила ей свои дары, и всегда полагала, что женщина кричит от восторга. Ведь люди никогда не сумеют поймать птичку так, как умею это делать я, поэтому ей почти никогда не удается поесть настоящего свежего мяса. Мои рабы иногда приносят домой холодные, затхлые части животных, варят или жарят их и тем питаются. Еще они едят готовое, подпорченное какой-то гадостью мясо из разных банок, и все оно гораздо хуже кошачьей еды.
— Плохая киска! — верещит рабыня. — Плохая!
До меня наконец доходит. Она расстроена, потому что я разбила окно. Но ведь это мой дом, как она смеет возражать?
Когда мужчина возвращается, они вместе призывают какого-то человечка в грязной одежде, который принимается вставлять в оконную раму новое стекло. Я замечаю на штанинах пришельца волоски кошачьей и собачьей шерсти и подхожу понюхать. Но сколько ни принюхиваюсь, не могу учуять никакого запаха.
— Думаю, нам все-таки следует выпустить ее на прогулку, — говорит мой раб.
Рабыня не говорит ничего. Она просто открывает дверь. Я сижу и смотрю на эту открытую дверь. Очень плохо дать повод рабам подумать, что они имеют право мне что-то позволять или нет. Но солнечный осенний денек неудержимо манит меня, и я все-таки отправляюсь прогуляться.
Я гуляю долго. Гоняюсь за опавшими листьями, птицами, бурундуками и напоследок — за собакой. Это наглый пес, немецкая овчарка, и принадлежит он старшей из двух вопящих по соседству женщин. Мерзавец приохотился рычать на меня и заступать мне дорогу, когда я была больной и слабой и не могла защищаться.
Увидев меня, он поспешно заступает мне дорогу и громко, насмешливо гавкает. Когда я в ответ страшно распушаюсь, он демонстрирует, что собирается прыгнуть на меня, и угрожающе рычит.
Но я опередила его.
Я прыгаю первой и с наслаждением запускаю свои острые зубы в наглую собачью морду. Пес с визгом падает на землю и начинает кататься и трясти головой, пытаясь сбросить меня, но я сильная, цепкая и очень, очень умная.
И я удержалась.
Я еду на нем верхом полдороги до дома его хозяйки и спрыгиваю только тогда, когда мне это вконец надоедает. Все равно он слишком большой, чтобы его можно было съесть.
Уже наступает ночь, но я совсем не устала. Кажется, я никогда не устаю с тех пор, как избавилась от своей болезни. Но мне становится любопытно, что там без меня поделывают мои рабы. И возможно, я чувствую себя слегка одиноко.
Поэтому я забираюсь на дерево, которое растет возле окна спальни моих рабов. Я знаю, что оно даже выше окна, поскольку видела это дерево каждый раз, когда отдыхала на их кровати. На одной из его ветвей застряла маленькая красная ленточка, так что я не могу ошибиться.