«Если», 2002 № 06
Шрифт:
Никто из перечисленных фантастов никак не проявил себя на почве гуманистической этики Нового времени. Все они чужие в этой сфере. Все они могут сыграть этическую составляющую текста, но с минимальной искренностью. Эта генерация — акцентированные одиночки, «идиоритмики», говоря языком Павича. Их не очень интересует мораль современного общества; им даже лень бороться, спорить, опровергать. Этические ценности социума наших дней, унаследованные от XVIII века, когда-то каждым из них были поставлены ни во что. Тут им говорить-то не о чем. Неинтересно. Социум может делать, что ему заблагорассудится. Новое поколение не полезет на баррикады, — сейчас не 68-й. И требовать морального суда над отцами, дедами и прадедами оно не станет, — сейчас не 91-й.
Более того, разрабатывая для себя способы жизни, представители нового поколения, в принципе, выше ценят логику, чем этику.
Наверное, неправильно было везде писать «оно», «они». Я ведь сам — частица нового поколения. И его правды, и его амбиций. Поэтому сужу — изнутри…
Сергей Питиримов
МОРЕ ВОЛНУЕТСЯ РАЗ…
Предлагаем вниманию читателей иной взгляд на проблему. Автор известен тем, что скептически относится к самому методу деления фантастики на «волны».
Вся профессиональная жизнь критика проходит в поисках дефиниций.
Те, кого оценивают, сам факт «ящичков и полочек» воспринимают чуть ли не как навет.
Те, кто оценивает, без этого просто не могут профессионально работать.
История литературы оперирует понятием «эпоха» — романтизма, классицизма, модернизма… Взгляд умиротворенного временем исследователя скользит по нюансам, игнорирует особенности и выделяет наиболее общие черты: в результате острова сливаются в материки. Литературоведение обладает более «калиброванным» зрением и способно заметить некие течения в общем для эпохи потоке. Критика сиюминутна, она сосуществует в одном временном отрезке с пред-метом своего анализа, а потому, не имея дистанции, способна лишь описать явление.
Выходит, критика заведомо проигрывает своим старшим «коллегам»? В строгом смысле — несомненно, но с точки зрения современников — вопрос более чем спорный.
Современники видят в текущем литературном про-цессе нечто напоминающее «первичный бульон», из которого возникают самые неожиданные формы жизни. Критики наблюдают то же самое, но, в отличие от читателей, вынуждены эти формы описывать и пытаться предсказать их дальнейшие действия. Это возможно лишь в том случае, если есть некая система, но в отношении «первичного бульона» ее не может быть по определению.
Каков выход? Оценивать лишь то, что уже устоялось, покрылось патиной, то есть, по сути, отменить критику?
Кстати, это далеко не шутка. В отечественной литературе с завидной регулярностью вспыхивали подобные споры, и участвовали в них далеко не последние авторы — достаточно вспомнить Валерия Брюсова, чьи предложения в общем-то сводились именно к этому. Подобная дискуссия в советские времена (с оттенком литературной провокации) была проведена на страницах «Литгазеты» и выявила достаточно много сторонников запрета на текущую критику, оставляющих за ней лишь право на рецензирование выходящих произведений.
Но дело в том, что даже рецензия — самый «локальный» жанр критики — все равно предполагает некую типологию, а значит,
Чем же способен воспользоваться критик, чтобы создать видимость порядка в броуновском движении, привнести элемент структуры в хаос?
Помогает самоидентификация, весьма популярная именно в отечественной литературе. Только представьте себе, какую радость современнику-критику дарили манифесты начала века, когда «первичный бульон» не то что бурлил — вскипал, переливаясь через край. Каждая школа, каждое направление, едва набрав несколько сторонников, немедленно декларировали свои позиции; нередко задиристо, как кубофутуристы, но чаще вполне основательно, как акмеисты. Хотя в этом был немалый элемент игры, но сквозь метафоры проглядывали истинные позиции писателей и поэтов.
К сожалению (говорю это без всякой иронии), эти традиции почти забыты. В последние десять лет само-идентифицировали себя лишь три группы авторов. Причем творчество первой — турбореалистов — было к тому времени хорошо известно, и неожиданные самоопределения внесли изрядную путаницу в читательские умы, хотя дали пищу для критиков, поскольку уточнили стилистику и мироощущение писателей. Появившееся в середине девяностых новое направление — славяно-киевская фэнтези — вобрало в себя авторов, объединенных в большей степени тематикой, нежели художественными приемами. Ряд писателей группируется вокруг лидера этого направления Ю. Никитина, так что можно было бы говорить о некоей литературной школе, если бы эти авторы хоть как-то себя манифестировали [11] .
11
Возможно, в самой группе подобные манифестации существуют, но широкой публике они не известны. (Прим. авт.)
Наиболее четкие самоопределения существуют у новейшего направления — сакральной фантастики. Что понятно, поскольку создателем направления является писатель и критик в одном лице. Но здесь проблема другая: до сей поры предъявленные сочинения, призванные утвердить это направление, не очень вписывались в рамки предложенных дефиниций. Подавляющее большинство произведений для критиков и тем более читателей проще было отнести к какому-либо из традиционных субжанров фантастики.
Ради полноты картины можно упомянуть «русский киберпанк» и «техноромантизм», но это, скорее, личные обращения писателей к возможным последователям. Словом, основная «писательская масса» гуляет сама по себе, изредка составляя недолговечные «кружки по интересам».
Профессиональному критику смотреть на подобное состояние среды нестерпимо. И ему волей-неволей приходится хотя бы для себя как-то ее структурировать.
В этой ситуации деление на «волны» становится почти необоримым искушением. Во-первых, сам термин размыт и потому допускает гораздо большую свободу маневра, чем, скажем, направление или течение. Во-вторых, он привязан к временному отрезку, позволяющему объединить писателей если не по возрасту, то по времени вхождения в литературу, что вроде бы привносит в систему элемент объективности. В-третьих, он индифферентен к жанровой принадлежности произведений, что позволяет не слишком углубляться в творчество создателей.
И все эти достоинства систематики превращаются в недостатки, когда дело касается аналитики. Как бы ни хотел классификатор отойти от понятия «генерация», он вынужден учитывать этот фактор. А следовательно, в один «срез» попадают писатели нередко прямо противоположные по литературным позициям, стилистике, проблематике и жанровым пристрастиям. То есть критик, будучи синхронным по отношению к предмету анализа, пытается выступить в роли историка литературы: он жаждет подняться над своим временем и найти единый вектор в разновекторных поисках творцов инодействительности.