«Если», 2010 № 04
Шрифт:
— Гитлер капут…
— Вот это совсем другое дело, дружище. Поднимайся. Приглашаю тебя к столу. Посидим, потрещим. Как в старые добрые времена. Но сначала подставляй ноги. Буду делать тебе временные путы. И руками не размахивай. Держи их за спиной до тех пор, пока я не пристегну тебя к кухонному столу. Дергаться не пытайся. Сбежать тоже. Учти, в случае сопротивления — стреляю!
Алик с ухмылкой хлопает по оттопыренному карману своей камуфляжной куртки и гордо демонстрирует его содержимое.
— Видел такую штуку?
— Видел, — киваю я. — Если ты не у косовских
— Молодец, — улыбается Алик. — Все знаешь.
Я пожимаю плечами. В том смысле, что если у человека в руках «Беретта», то спорить с ним резона нет. Я лучше соглашусь быть прикованным к кухонной батарее. Тем более что там я буду не одинок. На кухне хозяйничает женщина Алика. Она крошит что-то на разделочной доске, всхлипывает и коротким движением смахивает слезу. Но я не отношу эти эмоции на свой счет. Видимо, она крошит лук.
— А фрау будет с нами ужинать? — намеренно громко интересуюсь я.
— Сам ты фрау! — фыркает она, стряхивая лук с разделочной доски на огромную черную сковородку. — Я фройляйн. И не возникай, если не спрашивают. Усек?
— Да, — послушно киваю я. — Усек.
Сегодня мне легко со всеми соглашаться. Я почти невесомый. У меня нет эмоций. У меня все хорошо. Я всем доволен.
— Только еще один вопрос. Можно?
— Валяй, — соглашается Алик. — Мы же друзья или почему?
— А у фройляйн есть такой пистолет?
— А не твое собачье дело! — вспыхивает она. — Все у меня есть. Но я тебя и без всяких пистолетов порву на британский флаг!
Алик громко ржет и двигает в мою сторону пепельницу с пачкой "Мальборо".
— Кури, май френд. Наслаждайся, пока я добрый.
— Спасибо, я три года как бросил. И тебе советую. Я практически перестал кашлять. И вообще стал меньше болеть острыми респираторными заболеваниями.
— Хочешь долго жить? — Женщина Алика отходит от плиты, вынимает из пачки сигарету и демонстративно прикуривает.
— А вы разве не хотите? — удивляюсь я.
Она фыркает, подходит почти вплотную и долго выдыхает дым мне в лицо. Похоже, желает получить удовольствие от моего унижения. Странная женщина. Нет, скорее, девушка. Ей около двадцати пяти. И она вполне могла бы считаться симпатичной, но, на мой взгляд, ее портят хищные ноздри и неприятной формы подбородок.
— Чего пыжишься, урод? Все еще нравлюсь? Или не узнаешь?
Она смеется, возвращается к плите и бросает в пластиковую тарелку пригоршню разогретого на растительном масле картофеля фри. Я послушно принимаю тарелку и едва сдерживаюсь от острого желания стукнуть себя кулаком по лбу. Черт! А ведь она права: я урод. Ведь это та самая Маша, с которой я «зажигал» вчера в «Сталинграде». Теперь картина становится понятнее. Коктейли пили? Пили. Кто за ними ходил? Она и ходила. Могла эта фройляйн подсыпать в мой коктейль какой-нибудь гадости? Однозначно могла. Значит, сам виноват.
— Алик, — не выдерживаю я. — Тебе что от меня нужно?
Алик долго молчит, поглощая разогретый картофель с таким аппетитом, словно только что вернулся из голодающей африканской страны, потом вытаскивает из кармана мой портмоне и крутит его в руках.
— Можешь взять все содержимое, — сразу соглашаюсь я. — Но портмоне не трогай. Он дорог мне как память.
— Сколько здесь? — хмыкает Алик.
— Вчера были две купюры по двадцать евро. И карточка «Виза». На ней примерно пятьсот. Можешь взять всё. Я скажу код. Но больше ничем не могу помочь.
— Странно. — Алик удивленно поигрывает бровями. — У тебя. В портмоне. Живут. Бабки. Ты же страшно не любишь бабки, Жека. Даже в руки их стараешься не брать. Или я что-то пропустил? Что-то изменилось за то время, пока мы не виделись? Тебя же от бабок всегда трясло, как бешеного паралитика…
— От «деревянных» меня и сейчас трясет, — как бы неохотно признаюсь я.
— Ха! А от евро, значит, не трясет? — удивляется Алик.
— Тоже потряхивает. Но слабо. Вообще, чем тверже валюта, тем слабее через нее проходит сигнал. Не знаю почему. Но это так. И рубль — еще не самый сильный проводник…
— А это мы сейчас проверим. — Алик по-хозяйски копается в моем портмоне, вытаскивает из него мятую двадцатку и припечатывает ее к столу. — Бери, Жека, не стесняйся. Здесь все свои.
Я со вздохом поднимаю со стола синюю купюру весом в восемьдесят одну сотую грамма. В кончиках пальцев чувствую только легкое покалывание. Алик, кажется, разочарован.
— Так-с, — говорит он. — Первый эксперимент следует признать неудачным. Попробуем теперь с нашими. Мария, давай тысячную. Нет, для начала — сотку.
Девушка снимает с подоконника свою сумочку, долго ищет в кошельке мелкую купюру и со смешком кладет ее на стол. Я напрягаюсь. Мне очень не нравятся рубли. Я не видел их уже два года. А была бы возможность, так не видел бы и до конца жизни…
— Давай, Жека, не тяни.
Алик нетерпеливо подвигает сотенную ближе ко мне. Я осторожно притрагиваюсь пальцем к полузабытым очертаниям Большого театра, но поскольку площадь контакта небольшая, то боли почувствовать не успеваю. Так, легкий угол, словно острой иглой.
— Нет, ты деньги в руки возьми, в руки, — настаивает Алик.
Зажмурившись, я на долю секунды накрываю купюру ладонью. Сразу же с шипением отдергиваю руку, но кисть все равно успевает занеметь.
— Как ощущения? — живо интересуется Алик.
— А ты не видел? — ворчу я.
— Вот, Маша, как людей от родных осин-то колбасит! — довольно хрюкает Алик над собственной шуткой. — А расскажи мне как другу, какие купюры в руки лучше вообще не брать?
Я коротко пожимаю плечами. Все я и сам не успел попробовать. Мне вполне хватило рупий. Когда я случайно за них схватился, то почти месяц руку лечил. Такой сильный ожог был, что никакие припарки не помогали. Кожа почти до локтя слезла…