«Если», 2011 № 02
Шрифт:
— А что об этом сказал шимп?
— Он сказал… оно сказало, что не возражает, — Дикс делает столь откровенную попытку подлизаться, что в тот момент я даже верю, будто он действительно не связан с шимпом.
— Значит, ты спросил разрешения? — Он послушно кивает, но я вижу правду на его лице. — Не ври, Дикс.
— Он… правда это предложил.
— Понятно.
— Чтобы мы могли поговорить.
— И о чем ты хочешь поговорить?
Он смотрит в пол и пожимает плечами.
Я встаю и подхожу к нему. Он напрягается, но я качаю головой, развожу руки.
— Все хорошо. Не бойся.
Я прислоняюсь
Какое-то время мы просто сидим.
— Как все это было долго, — произношу я наконец.
Он смотрит на меня, не понимая. Что вообще означает слово «долго» здесь?
— Знаешь, говорят, что никакого альтруизма не существует, — пробую я снова.
Его глаза на мгновение становятся пустыми, затем в них мелькает паника, и я знаю, что он сейчас пытался узнать через линк определение этого слова, но ничего не вышло. Значит, мы действительно одни.
— Альтруизм, — объясняю я. — Противоположность эгоизму. Делаешь нечто такое, за что платишь сам, но это помогает кому-то еще. — Кажется, он понял. — Говорят, что каждый бескорыстный поступок в конечном итоге сводится к манипулированию, или родственному отбору, или взаимному обмену, или чему-то еще, но это не так. Я могу…
Я закрываю глаза. Это труднее, чем я ожидала.
— Я могу быть счастлива, просто зная, что у Кая все было в порядке, что Конни была счастлива. Даже если это не принесет мне и зернышка выгоды, даже если это будет мне что-то стоить, даже если не будет шанса, что я когда-либо увижу любого из них вновь. И не жалко будет заплатить почти любую цену, лишь бы знать, что у них все было хорошо.
— Просто верить, что у них…
Значит, ты не видела ее во время последних пяти строек. Значит, он не попадал в твою смену после созвездия Стрельца. Они просто спят. Может быть, в следующий раз.
— Значит, вы не проверяете… — медленно произносит Дикс. На его нижней губе пузырится кровь; он этого не замечает.
— Мы не проверяем. — Да только я проверила, и теперь их не стало. Обоих не стало. Если не считать тех каннибализированных нуклеотидов, которые шимп переработал в моего дефектного и неприспособленного сына.
Мы единственные теплокровные существа на тысячи световых лет вокруг, а мне так одиноко.
— Прости, — шепчу я, наклоняюсь и слизываю кровь с его разбитых губ.
На Земле, когда еще существовала Земля, жили такие маленькие животные — кошки. У меня когда-то был кот. Иногда я часами наблюдала, как он спит — лапы, усы и уши у него подергивались, когда он гонялся за воображаемой добычей в том мире, который изобретал его спящий мозг.
Мой сын выглядит так же, когда шимп прокрадывается в его сны.
Метафора почти буквальная: кабель проникает в его мозг, подобно какому-то паразиту, обмениваясь теперь информацией по старомодной волоконной оптике, потому что Дикс сжег свой беспроводной линк. Или, пожалуй, занимаясь принудительным питанием — яд течет в голову Дикса, а не наоборот.
Я не должна здесь находиться. Разве не я недавно разразилась тирадой насчет вторжения в мою личную жизнь? (Недавно. Двенадцать световых дней назад. Все относительно.) И все же я не вижу, что Дикс может назвать здесь своим личным: ни украшений на стенах, ни каких-то поделок или хобби, ни видеомузыкальной
Что я делаю? Это что, некий извращенный материнский инстинкт, какое-то рудиментарное проявление плейстоценовой материнской подпрограммы? Неужели я настолько робот? Или мозговой ствол послал меня сюда охранять своего ребенка? Охранять своего сексуального партнера?
Любовник он или личинка, это вряд ли имеет значение: его жилище — лишь пустая раковина, здесь нет ничего от Дикса. Тут лежит только его заброшенное тело: пальцы подергиваются, глаза мечутся под опушенными веками, следя за образами, возникающими в мозге. Они не знают, что я здесь. Шимп не знает, потому что мы сожгли его подсматривающие глаза еще миллиард лет назад, а сын не знает, что я здесь, потому что… ну, потому что сейчас он не здесь.
Кого я должна из тебя сделать, Дикс? Ничего из этого не имеет смысла. Даже язык твоего тела напоминает, что тебя вырастили в Баке — но я далеко не первый человек, которого ты увидел. Ты вырос в хорошей компании, с людьми, которых я знаю, которым доверяю. Доверяла. Как же ты оказался на другой стороне? Как они позволили тебе ускользнуть?
И почему они не предупредили насчет тебя?
Да, есть правила. Есть угроза того, что враг будет наблюдать долгими и мертвыми ночами, угроза… других потерь. Но такое беспрецедентно. И уж кто-нибудь наверняка мог оставить подсказку, какой-то намек, зашифрованный в метафоре, слишком тонкой для туповатого…
Я многое бы дала, чтобы подключиться к этому каналу, увидеть то, что сейчас видишь ты. Но рисковать я, конечно, не могу — я выдам себя, как только попытаюсь вклиниться во что-либо, кроме опорного сигнала, и…
…секундочку…
Эта скорость передачи слишком низка. Ее не хватит даже для передачи графики с высоким разрешением, не говоря уже о тактильной и обонятельной информации. Ты погружен в лучшем случае в каркасный мир.
И все же, посмотри на результат. Пальцы, глаза — как у кота, которому снятся мыши и яблочные пироги. Как у меня, когда я вспоминала давно потерянные земные океаны и горы, пока не поняла, что жить в прошлом — всего лишь еще один способ умирания в настоящем. Скорость передачи говорит, что это чуть ли не тестовый сигнал, а твое тело показывает, что ты погружен в иной полноценный мир. Как же машине удалось обмануть тебя, заставив принять жидкую похлебку за деликатес?
Зачем машине вообще так поступать? Информация лучше усваивается, когда ее можно попробовать на вкус, услышать — наши мозги созданы для намного более богатых нюансов, чем сплайны [18] и графики рассеяния. Даже самые сухие технические инструктажи и то более чувственные. Зачем довольствоваться фигурами из палочек, если умеешь писать картины маслом и создавать голограммы?
А зачем вообще нужно что-то упрощать? Чтобы уменьшить набор переменных. Чтобы управлять неуправляемым.
18
Сплайн — математическое представление плавных кривых.