«Если», 2011 № 04
Шрифт:
И вытащил из мешочка, привешенного к поясу, два крохотных стеклянных пузырька.
— А это что за козлобородый? — Стократ прищурился.
— А это Глаза-и-Уши, — понизив голос, сообщила дочь хозяина. — От князя приходит.
Стократ не смог разобрать, что шептал на ухо мастеру человек с неподвижной от важности шеей. Мастер в ответ ничего не сказал, но помрачнел заметно. Интрига?
— И ничего-то ты не знаешь, — протянула дочь хозяина, причем в голосе ее послышалась нежность.
—
— А кто ты вообще такой? — теперь она говорила почти шепотом.
— Прохожий, — он улыбнулся.
Дочь хозяина задавала этот вопрос уже в пятый или шестой раз; это сделалось для нее игрой, доставляющей немалое удовольствие. Страшно подумать, как мало удовольствий у маленькой, рябой, узкобедрой девушки в поселке, где занимаются только лесом и сплавом.
Стократ не думал останавливаться здесь надолго, но дочь хозяина таверны уговорила его «еще хоть на денек». Она сама явилась к нему в комнату и сама залезла под одеяло; нет, она вовсе не была гулящей. Отец мог бы выдать ее замуж, если бы не скупился на приданое.
Она рассказала о себе сразу все, первой же ночью. Кроме дочери, у ее отца было пятеро взрослых сыновей, которые никак не могли поделить будущее наследство. Поэтому за нее хозяин таверны не давал ни ломаного грошика, а сама она — невеликая ценность. И мужа у нее нет и не будет… Разве что Стократ перестанет бродить, выстроит себе лачугу на берегу реки, и дочь хозяина станет печь ему лепешки.
— Ну вот куда ты идешь? Зачем?
— Ни за чем. Просто иду.
— Ищешь чего-то? Приключений, может?
— Не ищу… Сами меня находят.
— А вот твой меч… ты умеешь биться? Или просто так носишь?
— Просто так ношу, — он улыбался.
Поутру она накормила его лепешками, в самом деле очень вкусными, и позвала поглядеть испытание «языкознаек». Стократ решил, что речь идет об экзамене в местной школе, и очень удивился, увидев стол с кувшинами и мастера странной науки.
— А что, у князя вашего много власти? Много подданных еще, кроме вас?
— Как это — кроме нас? — она удивилась. — Поселок наш, Макуха, это сколько же народу! Да еще два прибрежных, называются Правая Рука и Левая Рука, там сплавщики живут. И еще пильни, огороды, торговый дом… Мало, что ли?
— Не мало, — Стократ улыбнулся.
Эту бы девочку да на улицы настоящего большого города; он снова потянулся, разминая суставы, но бабочка, примостившаяся на голенище, так и не улетела. Бабочка чем-то напоминала ему дочь хозяина таверны.
Рассказать бы этой глупышке о городах, где улицы выстроены ярусами — для пешеходов, для повозок, для карет. О специальных шляпах, которые горожанам предписано носить по праздникам и людным дням: такая шляпа плотно прилегает к голове, тулья широкая и твердая, и в толпе, где люди стоят плечом к плечу, можно ходить по головам.
Так, ступая с головы на голову, переходят площадь высшая знать, срочные гонцы да еще, бывало, лекари, спешащие
— …Князь желает строже выбирать!
Там, на помосте, мастер вытащил из мешочка, привешенного к поясу, два крохотных стеклянных пузырька.
Шмель держал во рту прозрачную жидкость и ничего не чувствовал. Вообще ничего. Вода из колодца — и та красноречивее.
Напротив, в двух шагах, стоял Плюшка и глядел перед собой выпученными безумными глазищами. Его рот был полон, подбородок двигался.
Мастер, обернувшись спиной к толпе, глядел почему-то с ненавистью. Бросил взгляд на Шмеля… Перевел на Плюшку…
Круглые Плюшкины глаза мигнули и вдруг обрели смысл. Он проглотил все, что было у него во рту, дернулась шея.
Шмель тоже проглотил. Вкуса не было. Пустота.
— Ну? — мастер обошел вокруг стола, снова повернувшись к толпе лицом. — Ты?
Он глядел на Шмеля. Тому оставалось только нервно облизывать губы.
— Что, язык проглотил?
— Там ничего не было, — прошептал Шмель.
— То есть ты ничего не понял? — мастер возвысил голос. — Ай-яй, я-то на тебя рассчитывал… А ты, Плюшка?
— Дырявая лодка далеко не уплывет, — быстро проговорил остроносый, с его губ полетели брызги. — У меня насморк, вообще-то…
Толпа обрадованно загудела. Мастер молчал — долго, целое мгновение, и Плюшка под его взглядом заметно побледнел.
— Дырявая лодка не уплывет, — сказал наконец мастер, и Шмель не понял, огорчен тот или обрадован. — Ну, что же… последнее испытание ты провалил, Шмель. Плюшка будет учиться. Его беру к себе в ученики.
В толпе засмеялись и захлопали.
— Ну, наконец-то!
— Наш-то, наш-то!
— Вот это дело!
Глаза-и-Уши поднялся с кресла и ушел сквозь толпу, не оглядываясь. Плюшка стоял на краю помоста, желая слушать и слушать эти хлопки, эти крики. Лицо у него горело, руки вцепились в подол расстегнутой суконной курточки: в мечтах он уже был мастером, князем, властителем мира; на кончике острого носа подрагивала маленькая капля.
Шмель спустился по лесенке — боком, как все неудачники. Он мог поклясться под присягой, что из последнего флакона учитель налил ему чистейшую, невиннейшую воду.
Почему?
Восемь месяцев он жил одной учебой. Не пил ничего, кроме воды, и ел только кашу без масла с вареными овощами. Он вылизывал каменные таблички с соляными картинками, чтобы придать языку чувствительность и гибкость. Он не расставался с ожерельем из смоляных шариков — каждый шарик со своим смыслом, Шмель менял их, когда твердо заучивал вкус. Он был готов к испытанию лучше всех, хотя все учились дольше — и что теперь?
Он представил, как вернется на перевал и скажет родителям, что провалил испытание. Тряхнул головой, пытаясь вытрясти эту картину. Нет, его не убьют. И дело не в позоре. Просто вдруг пошла прахом вся Шмелева жизнь.