«Если», 2011 № 09
Шрифт:
— Как их звали?
— У них нет имен. Они не используют слова для имен.
— Хорошо. Как они обращаются друг к другу?
Дед думал, что поставил вопрос правильно. Как же!
— Братец, соратник, морда, харя, рыло, пакостник, черныш, хвостяра, лапчатый… — забубнил столбик.
— Тихо! Им нужны имена?
— Имена-слова не нужны.
— Что у них вместо слов?
— Не знаю.
Дед задумался.
— Может, Вельзевул? Астарот? Асмодей? — с надеждой спросил он.
— Вельзевул — Бааль-Зевув, «повелитель мух», иврит, — сразу доложил столбик. — Астарот —
— Тихо. Понял.
— Вы меня используете не по назначению. Я демон-симбионт, — напомнил черный столбик.
— У тебя тоже нет имени?
— Не требуется.
— Зачем ты понадобился? — Дед был настойчив, как будто почуял хорошую добычу. Это с ним случалось: только из-за его упрямства мы однажды полдня вскрывали дымоход и нашли-таки банку с серебряными монетами.
— Для передачи смыслов.
— Опять смыслы! — не выдержал я. — Стой, Дед! Не «зачем», а «почему»!
— Точно! Мыслишь! — похвалил дед. — Ну так почему ты понадобился?
— Потому что новые языки появились, количество символов и смыслов увеличилось тысячекратно…
— Дед, это он про вавилонское столпотворение! — догадался я. — Похоже, там не только люди перестали понимать друг друга, но и эти, не к ночи будь помянуты.
— Только люди. Стало невозможно понять людей, — поправил черный столбик. — Их настигло проклятие. Разрозненность языков — проклятие.
— Да уж, — согласился я и хотел поведать черному столбику, что по этому поводу творится в Латтонии, но не удалось.
— Ага! Вам надо было понимать людей, чтобы делать им гадости! А говорил: за пределами добра и зла! — закричал Дед. — Знаешь что? Вот тебе бутылка, лезь в нее сам, добровольно!
— Нет, — ответил он. — Не полезу. Если я вам не нужен, найдите мне хозяина.
— Без хозяина ты жить не можешь?
— Могу. Но плохо. На грани угасания. Как тут, — он шевельнулся, чтобы указать взглядом на осколки пузырька. — Очень хотел на свободу…
— А туда как попал? — спросил Дед.
— Закляли и посадили. Меня продавали четырнадцать раз. Последний раз продали магу Зайделю Дармштетту, чтобы он переводил манускрипты с латыни и со старофранцузского на немецкий. Маг, наверно, умер. Он вступал в симбиоз только для работы с манускриптами. Для действий и деланий у него был другой демон. Поэтому я остался заперт.
— А почему ты говоришь по-русски? Как русский язык выучил? — забеспокоился Дед.
— Не было необходимости. Он во мне. Услышал вас — нашел нужный блок.
— И латтонский язык в тебе? — спросил я, надеясь, что черный столбик спросит: а что это такое?
— И старый латтонский, и новый латтонский, — ответил он.
— А говорил, не признаешь добра и зла… — проворчал Дед. — Вот же оно, зло…
— Язык — вне добра и зла, — возразил черный столбик.
— Это тебе так кажется…
Черный столбик промолчал.
— Сколько я пробыл в заточении? — наконец спросил он. — Может быть, случились перемены, о которых я не ведаю?
— И еще какие перемены! — на нас с Дедом накатило дурное веселье. — Ты даже представить себе не можешь, что за перемены! Все переменилось к чертовой бабушке!
Когда
— Ладно. Этот твой Зайдель Дармштетт где жил?
— В Шпессарте.
— Шпессарт — это Германия. А как оказался в Латтонии?
— Что такое Латтония?
Мы переглянулись.
— Язык знаешь, а страну не знаешь? — спросил я.
— Я служебное устройство. Знаю слова. Слово «Латтония» не знал.
— Но если есть латтонский язык, то где-то должна быть и Латтония… Стоп, я понял! — воскликнул Дед. — Ты проспал образование Латтонии! Это что-то вроде страны. Раньше ее не было, а потом возникла, и ей придумали название — произвели от латтонского языка. Латтония — это лимитроф.
— Благодарю! Чувствительно благодарю! — ответил столбик. — Это большая радость — получить новое слово.
— Кому — радость, а кого тошнит, — однозначно отреагировал Дед. И мы на два голоса кое-как объяснили столбику смысл его радости.
— Лимитроф — это когда территория на окраине империи отделяется и становится самостоятельным государством… — обобщил он. — Но что в этом плохого?
— Плохо то, что территории кажется, будто она сама этого добилась, — сказал я. — Будто это ее национально-освободительное движение привело к такой победе…
— И на территории этой территории начинается национальное возрождение. Язык местных жителей объявляется государственным, а население резко делится на две части: у одной — все права, у другой — прав наполовину меньше, — начал Дед.
— По какому принципу население делится на половины? — спросил столбик.
— Да по национальному! Местные — одна половина, русские — другая.
— Вы — из русской половины. Значит, у вас мало прав?
— Ну да…
Мы чуть было не прочитали ему лекцию о двадцатилетней независимости Латтонии и о крахе всего, что только можно было порушить и разворовать, но явился Муха.
— Орлы, срочно нужны деньги, — сказал он.
— А святую воду принес?
— У Наташки мать в больницу загремела. Что-то вроде прободения язвы. Много крови потеряла. А операция Наташке не по карману. Так что вот… ну, вы меня поняли… смогу — верну…
Дед присвистнул.
— Так, скидываемся, — сказал я. — У меня двадцать крон были отложены на новую флешку и кроссовки.
— У меня тридцать пять в заначке, — добавил Дед. — И на следующей неделе продаю накачанного «перса», но там аванс просить неприлично.
— А у меня тестинг только двадцатого начинается… Я сейчас поеду в больницу, возьму у Наташки рецепты. Там что-то совсем астрономическое.
Мы вспомнили все способы добыть деньги. С одной стороны, мы выставили на аукционы кучу всякого добра тысяч на пять крон. С другой — это добро могло там проваляться еще два года. Геймерские доходы ожидались не раньше чем через неделю. Мои за менеджмент пяти сайтов — в начале июня. Можно было взять у родственников в долг: мне бы мать дала полсотни крон. Если завтра снести найденное золото в ломбард — будет крон пятнадцать, ну, двадцать. А день в больнице — это восемь крон и сколько-то еще сантимов. К тому же Наташка, сидя с матерью, не может работать…