Если бросить камень вверх
Шрифт:
– Давай, давай, не капризничай! Я на вашу расплату Арианку позову. Пускай полюбуется. А то она не верит, что все на спор. Договариваемся? В понедельник утром? Перед школой?
– Чего перед школой? Давай уже в актовом зале. Играть – так по-крупному.
Светка медленно вытерла пальцы о салфетку.
– Поговори с Галичем сама. Позвони. И обсуди это.
Челка упала Светке на лицо. Она щелкнула пальцами по волосам.
– И вообще – «бедная Лиза» еще легко отделалась. Ее бы к нам, застрелилась бы
– Твои поцелуи не подойдут?
– Не-а, я уже спрашивала.
– А Ленкины?
– Ленкины тем более.
– Давай Заре предложим?
– Чтобы нас ее отец убил?
– Мой отец тоже будет в ярости.
– А ты ему не говори. Зачем поэтов расстраивать? Одного, вон, расстроили, раньше времени помер.
Светка последнее время литературу полюбила, сильно переживала за Пушкина, ругала Гончарову.
– Ой, ну ладно, – засобиралась Светка. – Еще «Евгения Онегина» читать. Может, это будет получше, чем бедная Ли-иза, – противно протянула она последний слог.
– Там, кажется, никто не тонет.
– Тогда я пойду утону.
За окном на удивление спокойно. Так не должно было быть. Чудилось в этом что-то подозрительное. Опять шел дождь. Сеял и сеял сквозь прореху в действительности. И там уже не оставалось места ни на кого. Тем более на Эдика.
Дома обнаружилась мама.
Грохотала музыка. По квартире тянуло резким запахом благовоний. Лампы она не зажигала. Не любила, когда много света.
– Хочешь чаю?
В маминой комнате добавилось беспорядка. Шуршали брошенные на пол скомканные листочки. На экране компьютера красовался деревенский дом в разрезе. А в руках у мамы был рейсфедер.
– Смотри, какая коробочка красивая, – похвасталась Саша.
Она не удержалась и забралась в сумку с подарками. Там было много статуэток. Огромная железная чаша с пестиком. И чай. Зеленый. Какой любит мама. В красивой железной коробке.
– Это ты отца надоумила?
Вопрос – это не отказ. И чайник как раз закипел. В шкафу остались только детские чашки со слониками, другие мама перетаскала, заваривая кофе. Саша шла из кухни, как акробат по проволоке, – налила по рисочку, боялась пролить.
– Что он сделал? – спросила осторожно. И за чай переживала, и за папу.
– Нашел меня.
Все, номер провалился. Рука дрогнула. Кипяток пролился на пол. Была бы тут Светка, помчалась бы за тряпкой. Мать всего лишь недовольно поморщилась, забирая чашку.
– Слушай! Мать Тереза! – начала она раздраженно. – Тебе не надоело за всех переживать? Зеленые человечки еще не прыгают от восторга?
Саша опустилась на пол. Сидеть, прислонившись к стене, это же так здорово!
– Человечек черный, – тихо произнесла она. – Не прыгает. Просто идет передо мной.
– Тогда скажи этому черному человечку, чтобы он отремонтировал коридор.
– А
– Пошел счастье искать.
– Ты думаешь, нам счастья не хватает?
– Разве чего-то еще?
Мамин взгляд поверх голубого ободочка с серым слоником на белом боку.
– Батона белого хлеба с колбасой. И тогда уже счастье будет в самый раз.
– Все вы тут какие-то… ненормальные, – прошептала мама. – Бабушка права.
Бабушка неправа.
Саша смотрела на мать, на ее холодное лицо. Прядь волос упала на щеку, завилась под скулой. В полутьме мама казалась незнакомой, молодой, злой.
– Сами не живете и другим не даете. Велес этот еще твой ненормальный.
– Он не мой. – Саша сжалась, ожидая услышать: «Немой и глухой».
– Тебе же пятнадцать. Взрослая, а все бегаешь. Вон, квартиры жжешь. Думаешь, это просто так получилось? Нет! Все правильно. Все сгорело. А ты это доказала. Ты вообще мастер по доказательствам. – Голос мамы становился тише. Она шептала: – Родила девочку, думала, радость, для себя. А ты меня все время расстраиваешь. От тебя же одни огорчения. Ты как отец. Тот тоже только для себя. Лелеет свое творчество. Может, ты поэт?
– Про заик и про белок, – буркнула Саша, вставая.
Показалось, с маминой кровати вместе с ней поднялась черная тень. А еще показалось – конечно, показалось, – что тень улыбнулась.
Саша быстро отвернулась. Сердце колотилось в горле. Почему-то подумала про Сеньку. Что с ним? Вернулся ли в больницу? Смешал ли воды? А то купит что-нибудь сильно иностранное, а потом чупакабры из всех щелей полезут.
– Молчишь? – шептала мама. – Всегда молчишь… Может, тебе просто говорить не о чем?
Саше было очень много что сказать. И про Тьму, и про Сеньку, и про бабушку. Но слова… что слова? Лучше она Сеньке позвонит.
– Отец! Вылитый отец! – бросила ей в спину мама.
– Он хороший, – не выдержала Саша. Чем дальше говорила, тем больше голос креп. – Он самый лучший на свете! А еще он сказал, что все наши беды оттого, что мы сначала людей придумываем, а потом в них влюбляемся. Вот! А любить надо настоящих людей!
– Иди отсюда!
Саша и так хотела уйти. Убежать к себе в комнату и упасть лицом в подушку. Почему-то подумалось про Тьму. А он-то какой на самом деле?
Какой, какой… Толстый.
Позвонила Сеньке. Он воссоединился с телефоном и теперь радостно сообщал, что опять лежит в палате, что кормить стали лучше, но все равно плохо. Потребовал себе, как заключенному, посылку с салом и теплыми носками. Врачи обещали в понедельник выписать. Как раз на разминку успеет. А потом обед.
– Воду нашел?
– Там какая-то зеленая была. «Донат». Нам ее ведрами выдают. На этикетке написано, что из Словении.
Саша набила название воды в Инете.