Если буду жив, или Лев Толстой в пространстве медицины

Порудоминский Владимир Ильич

Но близким людям не нужно дожидаться его старения, чтобы сознавать конечный результат. По прекрасно точной формуле Александры Андреевны Толстой: некрасивое его лицо было лучше красоты.

Другие покажутся скучны

Трудно найти в России человека (и в мире таких немного), который не знал бы его лица. Лицо Толстого сопровождает нас на протяжении всей жизни, сделалось частью нашего духовного бытия, даже быта.

Его портреты писали, рисовали, лепили многие художники.

Но

никто из них не одарил нас таким количеством живописных и графических изображений Толстого, как Репин. Два с лишним десятилетия всматривается художник в его лицо, стараясь «охватить необъятное» и запечатлеть при этом изменения, которые вносят в образ различные душевные состояния, события и перемены во внешней и внутренней жизни, само время. Поэтому так дороги и черты словесного портрета Толстого, оставленного Репиным (неслучайно к его текстам приходится то и дело обращаться), тем более, что слово у него по-своему не отстает от кисти и карандаша – свежее, точное, выразительное.

«Вырубленный задорно топором, он моделирован так интересно, что после его, на первый взгляд грубых, простых черт, все другие покажутся скучны», – начинает Репин.

С репинским «задорным топором» перекликается смелое суждение другого пытливого наблюдателя – американского журналиста Джорджа Кеннана, изучавшего в Сибири жизнь ссыльных; путешествуя по России, он навестил Ясную Поляну: «Черты графа Толстого лучше всего определить словами тосканцев: сформовано кулаком и отполировано мотыгой».

«Превосходный образец для френологии: выпуклости на черепе», – помечает Репин. И называет особенные возвышения на лбу, темени и затылке. (Согласно данным френологии, сторонники которой полагали, что по строению черепа можно узнать душевные особенности человека, такие возвышения являются признаками религиозности, высшего разума, страстей.)

Сильное, зримое устройство толстовского черепа, с выпуклыми лобными костями, обращало на себя внимание, но когда скульптор Наум Львович Аронсон, исполняя бюст Толстого, особенно сосредоточенно вылепил мощный лоб мыслителя, Лев Николаевич отозвался критически: «Мне кажется, что умственность преувеличена – выпуклый лоб».

Репин особым пунктом ставит: надбровные дуги. Черта схвачена многими, описавшими облик Толстого, но без репинской анатомической точности. Обычно пишут по-житейски – о небольших глазах, глубоко спрятанных под нависшими, густыми, энергично сдвигавшимися, даже суровыми бровями.

«Большие низко поставленные уши», – тоже точное репинское наблюдение.

«Цвет толстой кожи – терракоты», – опять же у Репина. Очень хорошо, образно найдено обозначение цвета: помимо прямого перевода с итальянского (terra cota – «обожженная глина»), «терра» (terra) по-латыни – земля, главное, дорогое для Толстого понятие. Американец Кеннан пишет о «мужественном лице, глубоко прокаленном солнцем полей».

Репин находит особую привлекательность, аристократическое благородство в рисунке толстовского рта. «Широкий рот очерчивался смело, энергично, углы тонко извивались, прячась под львиными усами. Середина губ так плотно

и красиво сжималась, хотя и мягко: их хотелось расцеловать. Очертание всего рта было классически прекрасно. Выдающийся подбородок…»

Большой нос, своеобразно расширенный книзу, полные, плотно сжатые губы остаются в памяти и Джорджа Кеннана. «А подбородок и скулы, – продолжает он, – насколько они проглядывают сквозь густую седую бороду, лишь подчеркивают выразительную мужскую силу, отличающую его широкое, изборожденное морщинами лицо».

Зоркий американский журналист и путешественник провел в Ясной Поляне всего один день, но увидел многое. Строки, завершающие набросанный им портрет, открывают во внешности Толстого то главное, о чем поведала друг всей его жизни Александра Андреевна: «В лице графа Толстого есть нечто более прекрасное и более высокое, чем простая красота или правильность черт. Это впечатление глубокой моральной, духовной и физической силы».

«Луна подняла мена кверху»

С луной и светом луны у Толстого отношения особые. «Ночь удивительная… Луна за березами и коростель». «Нельзя уйти с балкона до 12. Ночь с луной перевернутой – черная, коростели везде».

Он полагает, что свет луны возбуждает мир наших ощущений. На него самого во всяком случае сильно действует. Тревожит, пробуждает к деятельной жизни – и, наоборот, успокаивает, помогает почувствовать гармонию мира, а себя – одной из бесконечных частиц его.

Мир, залитый лунным светом, – это иной, волшебный мир, который дарит человеку чувство внутреннего преображения, помогает ему открыть в себе новые духовные силы. Неслучайно луна, лунный свет появляются на страницах его дневника, оказываются важной, иногда по-своему решающей подробностью в его сочинениях.

Весной 1857 года он, впервые путешествуя за границей, до расстройства нервов измученный парижскими впечатлениями – бесчеловечной жестокостью того, что восторженно именуют «прогрессом», нравственной грязью, потрясшим его зрелищем смертной казни, бежит из Парижа в поисках тишины, покоя, природы, простоты и ясности жизни. «Скучно в железной дороге. Но зато, пересев в дилижанс ночью, полная луна… Все выскочило, залило любовью и радостью. В первый раз после долгого времени искренне опять благодарил Бога за то, что живу».

Через несколько месяцев уже в Германии, в Штутгарте, напряженной, бессонной ночью, заполненной тревожащими мыслями и замыслами, к нему приходит вдруг ясное решение, во многом определившее его жизнь: «Увидел месяц отлично справа. Главное – сильно, явно пришло мне в голову завести у себя школу в деревне для всего околотка и целая деятельность в этом роде. Главное, вечная деятельность».

В июне 1863-го, вовсе поразительная дневниковая запись: «Нынче луна подняла меня кверху, но как, этого никто не знает. Недаром я думал сегодня, что такой же закон тяготенья, как материи к земле, существует для того, что мы называем духом, к духовному солнцу».