Если буду жив, или Лев Толстой в пространстве медицины
Шрифт:
Шестидесяти семи лет он приобретает велосипед и, хоть ему и совестно подчас, что предается «барской затее», с удовольствием на нем ездит: «очень люблю это движение».
Смолоду Толстой хорошо катается на коньках. Неслучайно, в самом начале «Анны Карениной» он отправляет приехавшего в Москву Левина на каток, где его почитают «первым русским конькобежцем»; служитель, помогая ему надеть коньки, успевает сказать, что после него «никого из господ мастеров нету». Толстой не оставляет коньки до глубокой старости – на восьмом десятке, разметав снег на залитом льдом
В старости он плавает как двадцатилетний. Две версты от дома до купальни на реке Воронке проходит быстрым шагом; тотчас сбросив свою немудреную одежду, не остывая («все это предрассудки»), с текущими по телу обильными струями пота, одним прыжком бросается в холодную воду. Искупавшись, никогда не вытирается: капельки воды содержат кислород, объясняет он, и тело вбирает его порами…
Крамской (а уж он-то, знаменитый портретист, перевидал на своем веку немало внешне и внутренне примечательных людей) говорил, что Толстой верхом на коне – самая красивая фигура мужчины, какую ему приходилось видеть в жизни.
Наездник Толстой отменный. Всю жизнь много ездит верхом. Его не страшит ни время года, ни сложность дороги.
Репин несколько раз сопутствует ему в прогулках верхом. Отъехав от дома, Толстой (ему – семьдесят девять!) круто – без всякой дороги – поворачивает к лесу и спускается в темный овраг:
«Я едва поспевал за ним, ветки мешали видеть, лошадь увязала в сырой почве, под травой оврага; надо было отстранять ветки от глаз и отваливаться назад при крутом спуске вниз… А впереди мой герой… с какой-то особой грацией и ловкостью военного или черкеса лавирует между ветками, то пригибаясь к седлу, то отстраняя ветки рукой».
Потом они мчатся стремглав по лесной дороге:
«Мой лесной царь… все быстрее наддает, я за ним. А впереди, вижу, молодая береза перегнулась аркой через дорогу, в виде шлагбаума. Как же это? Он не видит? Надо остановить… У меня даже все внутри захолонуло… Ведь перекладина ему по грудь. Лошадь летит… Но Лев Николаевич мгновенно пригнулся к седлу и пролетел под арку. Слава Богу, не задел. Я за ним – даже по спине слегка ерзанула березка… Не скоро я привык к этим заставам. В молодом лесу на нашей дороге их было более двадцати…
С горки Лев Николаевич вдруг быстро рысью пустился к ручью. У ручья его лошадь взвилась и перескочила на другую сторону. Я даже удивился; съезжаю – но тише – и намереваюсь искать местечка переехать ручей вброд.
– А что, запнулись? – оглянулся, смотрит на меня Лев Николаевич. – Вы лучше перескочите разом…
У крыльца Лев Николаевич совсем молодцом соскочил с коня, и я почувствовал, что и я на десять лет помолодел от этой прогулки верхом».
Тот, кто хоть раз прочитал «Анну Каренину», никогда не забудет описания чудесного жаркого летнего дня, когда Левин вместе с крестьянами косит луг. Первое побуждение взяться за работу у него, что называется, «от
«– Нужно физическое движенье, а то мой характер решительно портится, – подумал он и решился косить».
Но подсказки рассудка с каждой минутой косьбы, с каждым пройденным рядом все охотнее уступают место радости самого труда.
«Левин взял косу и стал примериваться… Тит <один из мужиков> освободил место, и Левин пошел за ним… Трава была низкая, придорожная, и Левин, давно не косивший и смущенный обращенными на него взглядами, в первые минуты косил дурно, хотя и махал сильно… Они прошли шагов сто. Тит все шел, не останавливаясь, не выказывая ни малейшей усталости; но Левину уже страшно становилось, что он не выдержит: так он устал. Он чувствовал, что махает из последних сил, и решил просить Тита остановиться. Но в это самое время Тит сам остановился и, нагнувшись, взял травы, отер косу и стал точить…
Так они прошли первый ряд. И длинный ряд этот показался особенно труден Левину; но зато, когда ряд был дойден… несмотря на то, что пот градом катил по его лицу и капал с носа и вся спина его была мокра, как вымоченная в воде, – ему было очень хорошо. В особенности радовало его то, что он знал теперь, что выдержит…
В его работе стала происходить теперь перемена, доставлявшая ему огромное наслаждение. В середине его работы на него находили минуты, во время которых он забывал то, что делал, ему становилось легко, и в эти же самые минуты ряд его выходил почти так же ровен и хорош, как и у Тита…
Чем долее Левин косил, тем чаще и чаще он чувствовал минуты забытья, при котором уже не руки махали косой, а сама коса двигала за собой все сознающее себя, полное жизни тело, и, как по волшебству, без мысли о ней, работа правильная и отчетливая делалась сама собой. Это были самые блаженные минуты».
Такое невозможно написать, не изведав самому и этого маханья косой из последних сил, и пришедших ему на смену блаженных минут «правильной работы».
«Шестой день кошу траву с мужиками по целым дням и не могу вам описать – не удовольствие, но счастье, которое я при этом испытываю», – докладывает Толстой приятелю.
Коса, как важнейший рабочий инструмент, если угодно, как важнейший инструмент жизни, стоит в яснополянском кабинете «под сводами» рядом с письменным столом.
«Какая это славная вещь – крестьянская работа! – убежденно говорит Лев Николаевич. – Ни один мускул не остается без упражнения! Иное дело – пахать, иное – косить, молотить, подавать. Везде упражняются разные мускулы».
Но физический труд для него – не просто телесный отдых, не развлечение после долгого неподвижного сидения за письменным столом, не забота о здоровье. Физический труд – душевная и духовная потребность, без удовлетворения которой он не в силах жить и без которой мы не в силах представить себе жизнь Льва Толстого.