Если бы меня спросили
Шрифт:
— Не думаю, что вы были сильно неправы, что бы ни говорил этот аналитик.
— Ты добрая девочка, — усмехнулся он.
— Это всё не в меру развитое критическое мышление, — улыбнулась Ирка. — А что Вадим?
— Тоже косячил по полной. Но я не буду, как старый сплетник, рассказывать по его грехи, некрасивые поступки и наши ссоры. Мне тяжело об этом вспоминать, да, по сути, всё это уже неважно. Важно, что мы перестали находить общий язык. Со сверстниками ему было скучно, дети постарше считали его выскочкой и презирали. И, знаешь, он должен быть мне благодарен, что я
— Я думаю, он благодарен. Ведь он всё это перерос. Сейчас он совсем не такой. Я думаю, в том числе, это и ваша заслуга.
— Может быть. Мне не нужны заслуги, я пытался не потерять сына. Но потом жена заболела…
— И стало ещё хуже?
— Да. Мы не могли сказать ребёнку, что мама умирает. Что шансов нет, поэтому она неделями лежит в больнице, поэтому стала такой слабой, носит парик и у неё ни на что нет сил. Мы и сами не хотели верить, что лейкоз — это приговор. Искали донора, кололи лекарства. Облучение, химиотерапия, пересадка костного мозга — через всё прошли. Тогда он как-то незаметно и повзрослел.
— Ну он и вырос.
— И наконец, нашёл то, что ему действительно нравится — информатика, программирование, компьютерные игры, нашёл клуб единомышленников, где не обращали внимание на возраст. До этого он чем только не увлекался. Говорят, это самая опасная ловушка для одарённых детей — выбрать. Им всё даётся легко, они легко обучаемы, но к чему лежит душа, ещё не понимают. А вторая ловушка — социальная изоляция. Для сверстников они слишком умные, их ставят в пример учителя, они служат образцом для подражания и зависти. Все остальные дети на их фоне, грубо говорят, выглядят дебилами, а мягко говоря, неуспешными, а это очень раздражает, поэтому с одарёнными детьми никто не дружит. Ну а для парней постарше Вадим был слишком мал, чтобы делиться с ним своими подростковыми заботами. Девочки, первые сигареты, первый алкоголь и прочие глупости — до них он ещё не дорос.
Его отец снова вздохнул.
— Глупости тоже важны, — посмотрела на него Ирка, — они часть взросления.
— Согласен. Вадиму повезло, что девочки стали интересоваться им сами, это всё и изменило. Он не закончил жизнь самоубийством, как многие гении, не стал сумасшедшим учёным, озабоченным лишь наукой — адаптировался, научился скрывать свои способности, по крайней мере, не выпячивать, не стал ими одержим. Хотя до сих пор частенько умничает, занудствует и высокомерит.
— В общем, его спасли девчонки, — улыбнулась Ирка. — Но у вас с сыном всё расстроилось окончательно, когда в вашей жизни появилась другая женщина?
Борис Викторович посмотрел на часы.
— И сколько ещё мы будем здесь сидеть?
Говорить о «другой женщине» ему словно не хотелось.
— Видимо, пока не дадут свет, — пожала плечами Ирка.
— Видимо, — сполз по сиденью вниз Воскресенский, достав ногами до Иркиного диванчика.
На его лицо вернулось усталое, измученное выражение.
— Будете? — достала она
— А воды у тебя, случайно, нет?
— Конечно, есть, — достала полулитровую пластиковую бутылку. — В неё можно будет, если что, и пописать.
— Надеюсь, до этого не дойдёт. Иначе эта чёртова аттракционная компания получит такой иск, что продаст своё чёртово колесо, чтобы расплатиться.
— Страшные вы люди, адвокаты, — улыбнулась Ирка.
— Сам себя боюсь, — улыбнулся Воскресенский. Выпил залпом половину воды, вытер ладонью губы, совсем как Вадим. Закрутил крышечку, подал бутылку. — Считаешь, она мне не подходит? — неожиданно спросил он, имея в виду Ольгу Александровну.
31
31
— О, не мне судить, — благоразумно подняла Ирка руки, словно защищаясь.
— Скажи, скажи, — усмехнулся Воскресенский. — Её ведь все ненавидят. Большинство считает, что она меня околдовала. Меня даже собственный сын презирает за связь с ней, так что вряд ли ты меня чем-то оскорбишь или расстроишь.
Да, Ирка тоже не понимала, как такой умный, сильный, интересный мужик мог выбрать в жёны такую пустышку — вздорную, склочную, злую бабу, да ещё позволял ей вить из себя верёвки. Но здравый смысл подсказывал: не всё, что думаешь, следует говорить, даже если просят.
— У меня недостаточно информации, чтобы делать выводы, Борис Викторович, — пожала она плечами. — Пока всё, что я видела: она красивая и она сука. А всё, что слышала — не в её пользу. Она врёт, манипулирует, держит в страхе половину вашего офиса. Она вбила между вами с Вадимом клин и умело расширяет эту пропасть. Это не делает ей чести, но вряд ли она стремится к тому, чтобы её все любили, главное — как относитесь к ней вы. А вы на ней женились, вместе почти десять лет, и, кажется, вас всё устраивает. Так, может, она всё делает правильно?
— Да, любовь — чувство иррациональное, и оно заставляет нас совершать глупости, за которые потом приходится очень дорого платить, — кивнул Воскресенский.
Ирка подумала, что, говоря о любви, он имел в виду ту единственную женщину, что любит до сих пор — маму Вадима, а вовсе не свою нынешнюю жену, но как знать.
— Я тут позволю себе поспорить, — ответила она. — Главное ведь не цена, главное — жалеем ли мы об этих глупостях. И если не жалеем, то какая разница, что мы потеряли, важнее — что приобрели.
— Обычно ты более цинична и язвительна, — усмехнулся он. — Расстроена, что Вадим улетел? Скучаешь?
— Очень. Хотите об этом поговорить? — улыбнулась она.
— Нет, не хочу. Он не вернётся, Ир, — покачал головой Борис Викторович. — Придумает тысячи причин, найдёт сотни отговорок, и все они будут казаться тебе убедительными, но в итоге ты будешь винить себя, гадать, что сделала не так, а факт останется фактом — он не вернётся.
— Поспорим?
— Хм… — оживился Воскресенский. — На что?