Если бы я не был русским
Шрифт:
И вот накопилось в душе его столько, что, украв в своей бывшей школе пистолет, натренировавшись стрелять по свечкам, задумал Серафим хлопнуть на «их» митинге главу «Русского союза». Но и террор не удался, потому что главой-то оказался Жорка Аверьянов. А Лина, стоявшая в толпе совсем рядом, поцеловала Серафима. Бежит Серафим оттуда под крики «Вся власть Союзу!», теряет пистолет. Весна. Набережная. Литейный мост. Полёт с моста в бездну. Только вспоминает Серафим, что он умеет хорошо плавать.
Покоя Серафим Бредовский не находит и в монастыре, где он было умиротворился
И вот добрёл он до деревни Удово. Крохотной деревушки, а когда-то бывшей большим селом на 120 дворов. Жили нынче тут несколько старух, Володька-глухой да мальчонка Костя. Поля давно поросли сорными травами, а дороги размыли дожди… Описание того, как живёт Удово и его оставшиеся поселяне, мы, а вернее автор, нашёл в рассказе Серафима, оставленном в домишке, где тот жил некоторое время. Рассказ назывался «Володька-глухой». Послал автор рассказ редакторше М. в её журнал «Секс и национальное самосознание». Рассказ не напечатали, зато прислали абсурдный ответ, более абсурдный, чем жизнь в деревне Удово, где разрушились не только дома и коровники, но и нравы, традиции, вера.
Володька-глухой как бы дружил с мальчиком Костей, которому он сначала случайно отрубил палец, а потом постепенно Косте пришлось отдать почти все выступающие части своего тела, чтобы не потерять дружбу глухого, являющуюся для него единственным развлечением и ценностью в этой глухомани.
«В преддверии весны оцепенение и чувство богооставленности усилились. Человек науки объяснил бы это отсутствием витаминов и солнечного света, но мыслящие люди нашего времени, и я в их презренном числе, с подозрением относятся к слову «наука», находя в нём что-то от паука фонетически, а онтологически нечто прямо противоположное этимологии этого слова, означающего всего-навсего суеверие XX века».
Бегство Серафима из деревни окутано мистическим ужасом его души и отсутствием реальных причин к этому. Ночью он выбежал, «сорвав крючок и распахнув дверь, нечленораздельно мыча, со стоящими вертикально на голове длинными, уже полуседыми волосами …Широкую просеку, на которой он очутился, заливало лунное серебро, словно театральную сцену в момент любовных объяснений».
Художественным противовесом абсурду ситуаций, гротескам является глубокий лиризм автора, сила владения тем, что он бесконечно ценил в русской культуре, — возможностями русского языка.
Опять к Серафиму «приближался антропоморфный ужас в виде человека в бесформенной одежде…», приблизился и исчез. А Серафим «…словно человек, внезапно попавший на Юпитер … оторвал от земли многопудовое тело и, утвердившись на чугунных ногах, сделал первый шаг во всё сгущающееся и не предвещающее ничего хорошего будущее».
Мчится, уносит Серафима в никуда товарняк. В тёмном вагоне он слушает исповедь убийцы, лицо которого в лунном свете не соответствовало страшному, а скорее, грустному рассказу.
Сойдя на пустынной станции и взобравшись в горы, Серафим приковал себя цепью, найденной в вагоне товарного
Вот и прошёл герой свой путь — путь Мученика.
Эпилоги № 1 и № 2 автор пишет, как бы играя, вернее «манипулируя» сюжетом, показывая, что всё это могло бы быть…
В целом роман «Если бы я не был русским» материализован в противофазе с процессами, разложившими последнюю «империю зла» в истории человечества. Однако здесь не подходят никакие образы соответствия, даже противофазные, а только временные в качестве координат привязки. Всё остальное в романе не вместе с эпохой, а перпендикулярно от неё. Особенно «не вместе» главный герой романа Серафим Бредовский, и настолько не в ногу со временем, с обществом, его окружившим, как ночной кошмар, с его любовными поединками-дуэлями, с родными, друзьями, с самим воздухом, которым он дышит, что удивительно, как много страниц до конца романа ему удаётся продержаться. Это что-то вроде истории о человеке без кожи или тех, кому нельзя появляться на солнце без скафандра астронавта (Ю. Морозов).
Роман на самом деле — вне времени. В перспективе вечности слова «перестройка» и «Горбачёв» — категории эфемерные, а искусство и настоящая литература, каковой является роман — субстанция вечности.
По количеству страниц «Зону возврата» и «Парашютистов», написанных в 1992 г., наверное, не совсем правильно относить к романам. Тем не менее сюжеты, композиции, количество героев и все литературные тонкости автора в этих вещах позволяют называть их таковыми. Начну с анализа первого — «Зоны возврата».
Роман-путешествие порождает по прочтении его, прежде всего, мысль об одновременном бегстве главного героя, Ивэна, от судьбы и погоне за ней. Погоне за неизвестностью, за неисполнимостью и исполнившимся когда-то, воплощённом в образе женщины-незнакомки, может быть, несостоявшейся сестры, а возможно, отнятой в ранней молодости возлюбленной. События и настроения героя то и дело сменяются, реагируют на мигающие сигналы маяка Афродиты, заворожившей его прозрачным зеленоватым, слегка раскосым разрезом глаз. В погоне за ней он путешествует по России, а скорее всего, по жизни (между прочим, с любимой молодой женой Илоной).
Ещё не на первом плане и не в виде отдельного героя начинает существовать преследовавшее в дальнейшем Ю. Морозова чувство реальности двух сущностей в человеке, и в нём тоже. В «Зоне возврата» вторая суть — это мерзкий карлик, толкающий Ивэна на неприглядные и даже грязные поступки, авантюры, одетые в платье приключений и неодолимого влечения к «сестре-незнакомке»: «Её звенящая, как струна, фигура прорезала десятиэтажной высоты вокзальное стойло щемящей душу мелодией, и не слушать её не было сил». Так герой превращается в сомнамбулу. И выводит его из этого состояния только их взаимная любовь с женой Илоной.