Если бы я не был русским

Морозов Юрий Николаевич

А наверху, на обрыве, в переулке и дальше на тропке, по которой некий кинематографический персонаж с гангстерскими усами только недавно протащил упиравшуюся женщину, висела неправдоподобная пустота, как будто всё происшедшее действительно было кадрами из случайно прокрученной кем-то дешёвой мелодрамы. И только одинокая молодая женщина с весёленьким голубым рюкзаком за плечами, кого-то терпеливо ожидающая на соседней улице, словно явилась из области реальности, хотя ожидание ею того, кто уже не придёт, значительно снижало фактическую достоверность происходящего. Крутились ещё чайки, с неприятным визгом и хохотом обсуждавшие инцидент над местом падения тела. Потом успокоились и они, и стало тихо и неизбывно вековечно, как и до приезда Ивэна на родину, если не считать вечного шума волн.

Тогда

из тёмной щели переулка вышла Клара. Лицо её выражало недоуменное удовлетворение. Она всегда знала, что Сынок мёртв, потому что Макс убил его тогда на берегу, когда он попытался стрелять в Макса из пистолета. Она видела это своими глазами, и потом об этом ей шептал на ухо её любимый Макс, когда она отдавалась ему в ту же самую ночь. И он ей говорил об этом каждый день и каждую ночь их встреч. И когда он бил её за то, что она забеременела и скрывала от него это целых четыре месяца. И потом долгие годы болезни и одинокой жизни отверженной, она точно знала, что Сынок мёртв. И вот он появился, живой и невредимый. Это было чудовищной ошибкой, или она действительно больна, как говорят некоторые люди. Он не мог быть живым. И если каким-то чудом выжил, то приехал сюда, чтобы исправить эту ошибку и умереть. Но он исправил её десять минут назад, и, значит, всё в порядке. Сынок запомнился ей неплохим парнем, и, если бы он был понастойчивей с ней тогда на камне или на пляже, ему не надо было бы ничего исправлять. Но что-то тревожило её ещё. Ах, да, эта курортница, зачем она тут путалась под ногами? Но Макс — молодец. Хвать её — и дрянь городскую, как корова языком слизнула. Наверное, тоже шуганул с обрыва вслед за Сынком. Она улыбнулась. Даже когда он бил её ногами по животу с его ребёнком, она всё равно любила его, может быть, даже сильнее, чем когда он этого ребёнка зачинал. И он вернулся за ней, а она испугалась его, как в прошлом году, когда он приехал вот так же летом, и она кинулась к нему прямо на улице, грязная, неумытая. И он закричал на неё. Конечно, ему не понравилось, что она больше не душится его любимыми духами, но духи кончились. Зато она сохранила красивую бутылочку из-под них. А теперь она, наверное, зря прячется от него, глупая. Сынок умер, и дом его сгорел. Всё, как тогда. Значит, Макс будет снова её любить, и надо скорее приготовиться к этому. Нужно, наконец, умыться, одеться, накраситься — и она заспешила прочь от берега, не обращая внимания на теплоход, отошедший от пристани и полным ходом уходящий в слепящую синеву вечношумного моря.

Вероника проснулась от звука чьих-то голосов и села на песок с туманной от сна головой. Вокруг никого не было, но, подняв голову, она увидела двух мальчишек, залезших высоко в скалы над бухтой и кричавших что-то друг другу. Она тряхнула головой. Слава Богу, это всего лишь сон, но какой детально проработанный. Из одной неосторожной фразы матери о существовании неведомого брата и воспоминания о парне, преследовавшем её на Московском вокзале в Питере и почудившемся потом на теплоходе, её подсознание синтезировало целую причудливую вселенную, и всего за какие-нибудь 40–50 минут, что она дремала после купания. Кстати, пора обедать. У хозяйки, наверное, всё уже на столе. И, сняв не успевший высохнуть купальник и набросив сарафан на голое тело, она стала взбираться по тропинке наверх. А хорошо, что она, наконец, развелась с Максом и может на самом деле без опасений встречаться с выплывающими из моря лжебратьями и псевдосёстрами сколько душе угодно.

Наверху она машинально остановилась, любуясь морем и отдаваясь лёгкой щекотке бесстыже-опытного ветра. Из-за края обрыва, неподалёку, вдруг появились головы мальчишек, разбудивших её своими криками, которые вытаскивали наверх что-то, вероятно, тяжёлое. Один из них был в немецкой каске с пробоиной во лбу. Она подошла к ним поближе в тот момент, когда мальчишки, пыхтя и отдуваясь, перевалили через край обрыва здоровенный пулемёт на смешных козлиных ножках.

— Где вы это взяли, ребята? — спросила она, с удивлением глядя то на пулемёт, то на каску.

— А там, в расщелине, пещера небольшая, в ней и нашли. От немца кости одни остались, а бумажки какие-то вот сохранились, — и тот из мальчишек, что в каске, протянул ей нечто слипшееся и бесформенное. И она, разлепив это нечто

напополам, в спрессованной бумажной массе писем и документов увидела фотографию пухлявой молодой немки.

— Чего это мне показалось тогда, что у неё заплаканные глаза? — пробормотала Вероника.

1992 г.

Парашютисты

Всё случилось так просто, как приключается только в добротных ночных кошмарах или вестернах совместного советско-индийского производства.

Волков ехал в метро и думал: выходить ему у «Электросилы» или нет? Опять звонила Инна и сказала, что от семи до восьми вечера будет сидеть на скамейке возле киосков. Узнает он её по гитаре и по тому, что она будет петь.

Волков стоял, облокотившись на поручни возле монотонно смежающихся и расходящихся дверей вагона, когда у «Московских ворот» ворвавшийся на остановке жлоб двинул его здоровенным «пластилинодавом» по ноге. Был он в пятнистой куртке наёмника. «Афганец», — подумал Волков, а демобилизованных «интернационалистов», обычно краснорожих и дюжих, он почему-то на дух не переносил.

— Ты не мог бы поосторожнее? — вякнул Волков, успев схватить жлоба за плечо.

— Руки!

Предполагаемый «афганец» повернулся к Волкову и сделал правой рукой некое угрожающее движение.

— Сейчас, — ответил обычно пацифиствующий, но внезапно озверевший от десантничьего хамства Волков и, сняв руку, оскорблённой ногой резко наступил на ногу пятнистого героя. Краем глаза он успел заметить повторное угрожающее движение снизу вверх его, видимо, хорошо натренированной в подобных ситуациях десницы, а затем дыхание в горле пресеклось, и в глазах сверкнуло, как в грозовую ночь. Пятнистый ребром ладони огрел его по шее и ухмылялся, глядя на посиневшее от удушья и гнева лицо Волкова.

И тогда опять произошёл этот, как он называл про себя, «прыжок без парашюта». Пространство обыкновенного воздуха, света и звуков с треском разорвалось, и он, не чувствуя за плечами обычного спасительного зонтика рассудка, съехал в это беспарашютное измерение. Как будто чужим, но хорошо заученным движением (то ли шпионские фильмы сыграли свою роль, то ли давно позабытые детские криминальные игры и схватки), он выхватил из заднего кармана брюк маленький перочинный нож и тем же чужим профессиональным движением разломил его во всю длину.

Волков никогда не носил при себе ничего острее ключа от квартиры и ношение оружия почитал уделом натур чрезвычайно трусливых или маньяков. «Под Богом ходим, какое там, к чёрту, оружие», — не раз говорил он своему приятелю, таскавшему в кармане куртки то велосипедную цепь, то отвёртку, то перочинный нож.

А этот острый и ладный, как игрушка, ножичек с малиновой пластмассой щёчек и металлической вязью никелированного иностранного слова «Викторинокс» на боку был подарен ему всего два часа тому назад одним заезжим швейцарским музыкантом, с которым он пил роскошное пиво из невесомых дюралевых баночек, беседовал на лапидарном английском и которому подарил свою новую пластинку, только что купленную им в «двойке» напротив «Думы». «Бери, бери, — говорил швейцарец, — ты хороший музыкант, а это очень хороший нож, замечательная сталь, специально для офицеров швейцарской армии». И точно, на коробочке было написано: Victorinox. Schweizer offizier. Остёр был ножичек по-бандитски…

Пятнистый наёмник даже как будто обрадовался такому героическому повороту событий и, по-дровосечьи хекнув, выбросил вперёд невидимую в полёте ногу. Но Волков, или тот, кто за него в беспарашютном измерении фехтовал ножичком, тоже не сплошал и, отпрянув в сторону, полоснул перед собою рукой — по уже трупно запятнанной, но пока ещё только от грязи шее.

Кучей пятнистого дерьма тело противника завалилось к самой двери вагона, и та, как в добротном кошмаре, вновь разошлась, мелькнули белые маски чьих-то лиц с выпученными глазами, а чужеродно суперменистый Волков, перешагнув через исковерканную и обрызганную кровью человечью морду, очутился на довольно пустынном перроне.