Если бы я не был русским
Шрифт:
— Да он и не притворялся. Мы сами его считали всего лишь диванной принадлежностью. А я думаю, может быть, пора взглянуть на историю вообще и на русскую в частности под другим углом, и в названия эпох внести некоторые коррективы. Не средневековье, кватроченто, ренессанс и пр., а, например, эпоха осетровых или белуговых. С точки зрения некоего, философски настроенного кота, я бы периоды революций, пятилеток, войн и строек века заменил следующей примерной идентификацией:
с 17 по 22 год — годы под знаком селёдочного хвоста; с 22 по 29 — ренессанс;
с начала 30-х — вновь эпоха селёдочных хвостов, но к концу десятилетия —
40-е — эпоха ортодоксальной селёдки;
50-е — с сохранением знака селёдки и хамсы;
кое-какое разнообразие с конца 60-х и до конца 70-х превалирование трески, камбалы, морского окуня и кильки в томате, но это не для котов;
80-е — треска, окунь, ставрида и скумбрия, хек, минтай;
конец 80-х — победное шествие скрещенных ставридоскумбри-евых хвостов;
и, наконец, начало 90-х — открывается эпоха мойвы, рыбы, не близкой душе всякого мало-мальски воспитанного кота, и что самое поразительное, не близкой и людям. Однако они начали эту эпоху и, по-видимому, не собираются её заканчивать.
В это время на глаза им попалась, наконец, живая душа во дворе такого же, как и прочие, маленького белёного домика. Это была пожилая угрюмая женщина в неопрятной тёмной одежде, длинноносая «старая дева», — пробормотал про себя Ивэн, которая, прервав стирку, разглядывала на свет простыню, видимо, воссоздавая разыгрывавшиеся на ней события, так поразившие «деву», что она замерла с мокрой простынёй в поднятых руках, как изваяние, и не шелохнулась ни на мгновение, словно супруги И-И разгуливали в стране заколдованных старых дев.
— Здесь так странно, — почти шептала Илона. — Я всю жизнь прожила в Петербурге и думала — это лучшее место на свете, потому что там я могла мыслить, быть культурной и мечтать о других городах и странах. Но здесь этого всего не нужно. Здесь жизнь в каком-то обнажённом виде, просто жизнь. И ты родился здесь и жил целых 16 лет?
— Да, и 13 лет сюда не приезжал, а шлялся по свету, пока не встретил тебя. Но меня не очень тянуло сюда в моём изгнании. Меня всё время не покидало странное ощущение, что вся прошлая жизнь до Петербурга приснилась мне. Особенно усилилось это чувство, когда через неправдоподобно короткий срок после моего отъезда умер отец, и вместе с ним я полностью утратил контакт с прошлым. Но воспоминания о нём тревожат меня.
— А мать? Разве она — не контакт с прошлым, ведь она жива?
— Жива, но… это грустная история, и я не хотел тебе её рассказывать…
— Что с ней произошло?
— Не знаю. После моего отъезда в Петербург с ней что-то случилось: то ли пережила сильный испуг, то ли ссору с отцом, о которой я только могу предполагать, то ли вообще произошло что-то иное, но она заболела тяжёлым расстройством психики. Странно, что расстройство это каким-то образом связано со мной, ибо мать уверена, что я не уехал, а умер. Когда она находилась в больнице в Симферополе, я побывал там, но при виде меня с ней случился кошмарный припадок. Сейчас она живёт у своих родственников в Подмосковье в почти нормальном состоянии, но я её не видел уже много лет, потому что при одном упоминании обо мне с ней вновь происходит кризис.
— Ужасная история.
— Да, и ты опять можешь обвинить меня в сокрытии кое-каких синдромчиков, имея в качестве второго доказательства мою наследственность.
— Ты прекрасно знаешь, что я ни в чём
— Естественно, я пробовал и это. Но каждую попытку сосредоточиться на матери словно кто-то извне пресекал, решительно выключая моё сознание. В конце концов я оставил эти безнадёжные для меня эксперименты.
— Ладно, давай теперь отвлечёмся от странностей, смертей и болезней…
— Тем более что я и не собирался обо всём этом вспоминать, но…
— Зона, дорогой мой. Та самая, и лучше бы, мне кажется, тебе из неё поскорее выйти.
— Ещё успеем. А пока мы гуляем в этом паноптикуме, смотри внимательней, как живут те, кто не мучается излишествами искусств и не болеет формой их отчуждения от народа. Этот мир так восхитительно примитивен, целомудренно глуп и наивно бесстыж, это такая целина инстинктов и нравов, что порою кажется, на свет никогда не являлись Иисус, Магомет и Будда, никто не изобретал сложнейших технологий, компьютеров и не бредил о звёздных войнах и пришельцах. Здесь почему-то не думаешь и о том, как много уже в 50 километрах отсюда тюрем и сумасшедших домов. Потом лица у здешних аборигенов. Ты увидишь их. В Питере на всём и вся неизгладимая печать шизофрении, вожделения и стукачества, а здесь — это даже не лица, а благородные морды, в лучшем смысле этого слова, разных животных. Жаль, что мы толком не разглядели лица той «девы». Мне кажется, оно прелюбопытное.
А оно и в самом деле заслуживало внимания, поскольку принадлежало одной старой знакомой Ивэна по имени Клара, отнюдь не бывшей ни старухой, ни девственницей, но которую жизнь потрепала так, что только и осталось ей стирать чужое грязное бельё, чтобы продлить адское истязание жизнью ещё на день, другой. Но Клара знала твёрдо, что всё в жизни повторяется — и плохое, и хорошее; и, чтобы вновь стать счастливой, нужно только немножко потерпеть.
— А сейчас, внимание, за этим домом скрыт ещё один, последний на сей Рокк Бич авеню. Это роскошный дворец в стиле позднего барокко, возведённый в начале конца неизвестным архитектором…
Но больше никаких домов на этой улице не было. Громоздилась бесформенная куча камней, и разный хлам, наваленный вокруг неё в беспорядке, символизировал о том, что дворец исчез, а место его заняла свалка.
— Жаль, — произнёс, наконец, Ивэн, не ожидавший такого подвоха. — Этот домик мне часто снился, потому что был по-настоящему моим домом от самого рождения. Всё остальное потом заслуживало названия номеров и меблированных комнат. Теперь мне некуда возвращаться даже во снах. Но погоди, — он подошёл к забору дома рядом со свалкой.
— Эй, есть тут кто-нибудь?
Откуда-то из глубины двора, как из-под земли, появился старик с недоброжелательным прищуром маленьких остреньких глаз.
— Дядя Коля, это вы?
«Дядя Коля» внимательно оглядел с ног до головы сначала Ивэна, потом Илону.
— Я-то Николай, а ты кто?
— Да я Иван, Ванька — «сынок», жил с вами рядом вон там, где свалка сейчас. Дом наш тут стоял с верандой, помните?
— Что-то не припоминаю я ни Ваньки, ни «сынка». И дома твоего не помню. Может, ты и вырос здесь на свалке и ящик какой-нибудь тебе домом показался, а мне до этого дела нет и я тебе не дядя и не Коля, — и он вновь скрылся под землю.