Если небо упадет
Шрифт:
– Может, все-таки стоит сначала просто поговорить с ним? Вдруг он одумается?
– Ты не понимаешь, о чем идет речь. Даже если твой друг одумается и решит завязать, он попросту не сможет. Наркотики – это яд, зависимость. Здравый смысл прикажет ему выздоравливать, а мозг – заставит искать дозу.
– Боюсь за него, - смущенно снимая пальцы, признаюсь я.
– Знаю. В своем письме ты очень трепетно и волнительно описываешь чувства, словно этот человек близок тебе с детства.
– Так и есть. Мы выросли вместе, понимаете? Да, сейчас в наших отношениях все очень сложно, очень. Но я все равно не хочу его терять, не хочу, чтобы ему было плохо. – Пожимаю плечами и неожиданно неврно улыбаюсь. – Мне постоянно страшно, доктор. Что же это такое!
– Жить вообще страшно, Мира.
– Знаете, хочется подойти к Артему
– Ты не права. Причины у каждого свои.
– Мои гораздо серьезнее.
– Кто тебе сказал?
– А зачем мне об этом говорить? По-моему, и так ясно, что потеря родителей куда страшнее, чем неразделенная любовь или неудовлетворенное самолюбие.
– Даже если тебе и кажется, что твои проблемы хуже, это не меняет того, что каждый из нас имеет. У тебя одно, у него – иное. Он никогда не поймет твоих причин, как и ты никогда не поймешь его, но это не значит, будто кто-то из вас перестанет переживать, страдать или, наоборот радоваться. Для кого-то счастье раз в своей жизни увидеть море. Для другого, счастьем не будет являться и сотая туда поездка. Понимаешь?
– Но есть ведь определенные нормы, стереотипы, - выпрямляясь, причитаю я. – Нельзя ломаться по пустякам.
– А откуда ты знаешь, что для твоего друга пустяк? Может, тебя и не ранит равнодушное отношение выбранного тобой человека. Но для него, возможно, это огромный стресс. Да, я согласен, я даже пропагандирую, что любые проблемы разрешаемы, любые! Но это не исключает наличие тех, кто так не считает.
– Глупо подсесть на иглу из-за какой-то сердечной прихоти!
– Глупо пытаться себя убить, когда кроме как за жизнь, цепляться больше не за что.
Уязвленно откидываюсь на спинку стула и складываю на груди руки. Это удар ниже пояса. Облизав губы, отворачиваюсь, начинаю изучать стены, ковер, стол, папки, цветы…
– Рад, что ты делишься со мной своими переживаниями, Мира. Но я не стану тебя жалеть. Запомни это.
Александр Викторович встает со стула и медленным шагом покидает комнату.
Смотрю перед собой и крепко стискиваю зубы: я не хочу, чтобы меня не жалели. Не хочу! Жалость для слабых, разбитых людей. Разве я такая? Разве. Я. Такая? Протираю руками лицо, опускаю плечи и думаю о том, как мечусь, как отрицаю свои же слова. Когда мне удобно – я сильная, когда мне удобно – я слабая. Что за глупые сомнения? Какая же я на самом деле?
Встаю со стула и нервно закидываю на плечо сумку. Почему каждый визит к доктору заканчивается выявлением новых проблем?
Выхожу из кабинета, прощаюсь с недовольной женщиной за регистрационным столом. У нее вечно перекошенное лицо, но сегодня – особый случай. Возможно, она проспорила деньги. Поставила на мою скорейшую кончину, а я, такая негодяйка, до сих пор не отправилась на тот свет. Ну, простите. Как получилось.
Покидаю здание, собираюсь выйти на остановку, как вдруг замечаю около ларька с мороженым Ленку. Она тоже меня видит. Расплачивается и трусцой бежит в мою сторону.
– Что ты тут забыла?
– Покупаю порцию холодного счастья, - язвительно отвечает Романова. Но затем вдруг громко выдыхает. Протягивает мне мороженое и говорит, - прости за испорченную среду.
– Но ты не сделала ничего плохого, - неуверенно забираю угощение.
– Сделала. Я посягнула на святое: наговорила кучу глупостей, касающихся парня, своей лучшей подруге, но это неправильно. Мои чувства – мои проблемы. Артем никогда не вставал между нами, и сейчас – не встанет.
– Дура, ты, Лен. Твои чувства – всегда были моими проблемами, как и мои чувства – твоими.
– Сама ты дура!
Смеюсь и, приобняв подругу за плечи, заявляю:
– Нужно рассказать его родителям о случившемся.
– Все-таки не поговоришь с ним?
– Вряд ли он послушает.
Двигаемся в сторону остановки.
– Дурацкий план. – Ленка кладет голову мне на плечо.
– Он только разозлится.
– Ну и пусть злится.
– Предки его убьют.
– Лучше они, чем героин.
На это Романовой ответить нечего, и она лишь кивает. Ждем автобус, едим мороженое. Оно тает, течет по пальцам, и я неуклюже слизываю его, пачкая подбородок.
–
Показываю подруге язык. Вытираю лицо и громко выдыхаю. Никогда не получалось есть мороженое аккуратно. Наверно, я проклята.
Подъезжает автобус. Садимся в самом конце салона, возле открытого окна. Романова тут же достает наушники, распутывает их, и, улыбаясь, протягивает мне правый проводок. Прекрасная традиция. Вставляю наушник в ухо, опускаюсь как можно ниже на сидении и довольно растягиваю губы в улыбке. Мне очень приятно, что время не изменилось нас, не сделало нас дальше. Это греет что-то внутри, заставляет верить в лучшее, в вечное, черт подери. Если даже такое страшное событие, как смерть моих родителей, не разлучило нас, что тогда сможет? Начинает играть музыка – быстрая, веселая. Пристукиваю ногой в такт, ритмично покачиваю головой и вдруг краем глаза замечаю, как Ленка начинает беззвучно открывать рот. Усмехаюсь. Подруга взмахивает руками вверх, словно находится на американских гонках, выпрямляется и, под неизвестную еще мне песню, откидывает назад голову: дерзко, уверенно, так живо и молодо, как настоящий подросток. Она тянется пальцами к потолку, вальяжно шевелит плечами, пропевает: все это время я бегала и пряталась, но теперь ты поймал меня, и я плаваю в облаках. И затем отбивает ритм по невидимой ударной установке. Хохочу. Сажусь выше и широко улыбаюсь. Ленка оборачивается, хватает мою ладонь и под припев вновь вскидывает наши руки вверх. Люди пялятся, какая-то женщина сводит брови и осуждающе закатывает глаза к потолку. Сначала мне действительно становится не по себе. Может, мы некрасиво себя ведем? Скукоживаюсь, неуверенно приподнимаю плечи, вспоминая о давно созданных мной уровнях социофобии. Всего их четыре. На первом находятся люди, которые просто боятся импровизировать, делать какие-либо внеплановые вещи. На втором – люди, боящиеся подходить к незнакомцам и, не дай бог, общаться с ними. На третьем притаились представители малой категории тех, кто страшиться, в принципе, разговаривать, как со своими друзьями, так и с чужими, новыми людьми. Им вечно приходится бороться с собой. Такие люди живут в постоянном стрессе. И четвертый уровень. Самый опасный. К нему относятся те Homosapiens, которые никогда не открывают рта, боятся всего, что только можно и вообще абсолютно, безотносительно, радикально, полностью и совершенно игнорируют себе подобных. Они существуют в неком коконе. Закрытые, как для окружающих, так и для самих себя. К счастью, к последней категории я никогда не относилась. Но сейчас вполне достигаю твердой троечки.
– Ты чего? – спрашивает Ленка. – Давай!
– Но все смотрят!
– И что теперь? Какая разница?
Подруга начинает во всей голос петь одновременно с солистом, кричащим в моем ухе. Сначала встряхивает свои волосы, потом мои и, вновь сыграв на виртуальных барабанах, обнимает меня за плечи. Я стесняюсь. Правда, стесняюсь еще несколько секунд. Затем вдруг музыка становится тише, медленней и я, непроизвольно прислушавшись к словам, замираю: как и каждая вещь в мире, эта песня оказывается куда глубже, куда проникновенней, чем на первый взгляд может показаться. Вовсе не веселая, вовсе не быстрая, а полная какой-то безнадеги, трагедии. Мужчина и женщина так громко, так чувственно поют о том, что поймают друг друга, что спасут один другого, не предадут, не оставят. И мое сердце разрывается. Под кульминацию. Под взрыв аккордов, голосов и шума. Появляются новые, грустные ноты, переходы, разрезающие меня на части, слышу новые слова. И в песне не остается больше ничего веселого. Это крик, просьба: дай же мне свою любовь, я буду тебя ждать, дай же мне свою руку, я буду бороться за тебя. Смотрю на Лену, она смотрит на меня, и мы обе понимает, как много данные слова значат для каждой из нас. Песня заканчивается, мы больше не двигаемся, не поем, не обращаем внимания на окружающих. Просто продолжаем передавать свои мысли по воздуху, наблюдая за собственным отражением в глазах друг у друга. Возможно, в этой песне нет ничего особенного и остальные не найдут в ней ничего чувственного, сокровенного. Но сейчас, в эту самую минуту, она раскрывает во мне нечто новое, удивительное, что бывает достаточно редко: с мурашками, с перехватывающим дыханием, и я обожаю данное ощущение. Улыбаюсь и думаю: неплохо было бы включить эту песню в список Арины.