Если покинешь меня
Шрифт:
— У меня такое чувство, что этот человек меня преследует, но при этом он хорошо относится ко мне, — сказала Катка устало.
— Хуже всего то, что я не могу поверить, будто он не знает, что я имею работу. Он пронюхает все, у него удивительно цепкая память. Думаю, что он подробно информирует наших «покровителей» о своих овечках, как он нас называет. Ведь все это лагерное начальство так или иначе сотрудничает с Си Ай Си. Ну, я пойду, — она неожиданно поднялась, — а вы еще немного побудьте здесь. Пусть папаша Кодл не подозревает нас понапрасну…
Один. Кругом разговоры, шум, пьяные шуточки, хлопанье
…Твой письменный стол в старой просторной квартире, куда он приезжал на каникулы. Отделение библиотеки, заполненное твоими конспектами и медицинской литературой, вечера у лампы с зеленым абажуром, когда Эрна уже уснула, мама еще читала роман, а отец мирно похрапывал — у него никогда не было интереса к художественной литературе. С каждым днем росли твои знания и гордость от сознания того, что ты систематически и неуклонно приближаешься к вершинам медицинской науки и в один прекрасный момент достигнешь заветной цели…
Внезапно Вацлав очнулся от грез, от яркой, будто живой картины. Непонимающе огляделся вокруг.
Равнодушные лица с отпечатком бессмысленно потраченного времени, бесплодного ожидания чего-то, что никогда не сбудется, полной покорности судьбе. Все окружающее показалось Вацлаву удивительно нереальным; и он сам показался себе таким неподходящим к этим людям, к этим отверженным изгнанникам, как их назвала Катка. Вацлав щурился: табачный дым, висевший тяжелыми туманными пластами, щипал глаза. Нет у него ничего общего с этими людьми — он не хочет красть, покупать за плитку шоколада семнадцатилетних проституток, он не бежал ни от наказания, ни от труда, наоборот, он хочет работать, хочет исполнить свой долг перед обществом, помогать людям — в конце концов безразлично, на каком языке они будут рассказывать ему о своих болезнях! Что он наделал, где очутился?..
Необдуманный шаг в пустоту. Да, были трудности, бывали тяжелые моменты в том оставленном мире. Жизнь не была похожа на барскую езду по автостраде, скорее приходилось тащиться пешком по каменистому пыльному шоссе. Часто нужно было отступать, возвращаться назад, но все же была возможность идти, перед ним всегда было сто дорог. Только отсюда как будто нет никаких путей. Конечно, какие-нибудь да есть, только они заказаны для человека, если он не подлец.
Западня. Самая обычная западня. Сюда попадают люди, ослепленные фальшивыми иллюзиями, совершенно не знающие истинного положения вещей. А когда они прозревают — уже поздно, выхода нет.
Вацлав поднялся, подошел к стойке и высыпал на ладонь горсть мелочи.
— За две порции кока-колы. — Ему бросились в глаза волосатые татуированные руки буфетчика, круглый, наголо выбритый череп. Широкая нижняя челюсть детины на миг перестала жевать.
— Ну и ловок же ты, должно быть, баб ублажать. Барышня заплатила.
9
Обитатели комнаты молча ели. Слышался кашель Марии.
— И где его сегодня носит! Еще не было случая, чтобы во время еды он не был на месте. — Баронесса заботливо посмотрела на остывающий суп профессора.
И еще одна порция супа сегодня оставалась нетронутой: Бронек лежал под одеялом, свернувшись в клубочек, и потихоньку скулил.
— Чем
Громкие шаги в коридоре, энергичный поворот дверной ручки, и могучая фигура профессора почти полностью заполнила дверной проем. Все сразу поняли: что-то произошло. Его моржовые усы были как-то по-особому распушены, в выпуклых глазах — взволнованность и какая-то отчужденность. Не здороваясь, он направился к нарам и стал рыться в своих вещах.
— Куда это вы запропастились? Если бы я не позаботилась о вашем обеде… — У Баронессы вдруг не хватило сил договорить, голос ее осекся.
— Съешьте мой обед сами, дружок. — Профессор, суетившийся около своей койки, был подобен растерявшемуся медведю. — Я… — Он не удержался и вытащил из кармана маленькую книжечку. — Reiseausweis![63] — выкрикнул он, и глаза его засияли. — Все уже оформлено: бумаги, виза — все!
В комнате наступила немая тишина. Те, кто еще ел, перестали жевать.
— Даст бог, завтра в это время буду в Париже, — оживленно говорил профессор. Его обычная важность куда-то исчезла. Он без толку перекладывал вещи с места на место, засовывал в чемодан и вынимал обратно.
Вацлав смотрел на его воодушевленное лицо. Последние два глотка супа показались юноше горькими, как полынь.
— Кто же придет на ваше место? — глухо отозвалась Баронесса. Она сидела за столом, положив руки на колени, удары сердца глухо отзывались в висках. Вся бодрость покинула ее, тяжкая, тупая тоска разлилась желтизной по щекам.
Наконец поднялся Капитан.
— Поздравляю вас, профессор. И расскажите им там, как мы живем. Если даже это ничего не изменит, то и хуже не будет…
Штефанский теперь уразумел, в чем дело. Он приблизился к столу, длинные руки его висели плетями вдоль тела, в глазах — униженная покорность:
— Если бы вы, ясновельможный пан, посодействовали…
Профессор оглянулся вокруг, посмотрел на обращенные к нему глаза, в которых застыли печаль и разочарование и нечто такое, в чем никто никогда не признается, — лютая, испепеляющая зависть. Его радость на минуту омрачилась. Но изумительное ощущение того, что в кармане лежит всемогущая книжечка, заглушило все — его сострадание к остающимся было в эту минуту похоже на сочувствие счастливца, покидающего «Титаник» в спасательной лодке, к тем, кто остался на тонущем корабле.
— Я все запишу, все у себя отмечу, — смущенно бормотал профессор и действительно вытащил блокнот.
Все наперебой стали просить профессора похлопотать за них. Поляк обстоятельно выкладывал свои просьбы, перечислял несущественные подробности, отпихивал других от профессора.
— …Не забудьте, профессор, о моей учебе…
— …А если будет речь о какой-нибудь работе — дайте знать! Скажем, в авиапромышленности. На худой конец, я бы согласился занять пост министра авиации…
— …Я уже набирал сто двадцать знаков в минуту, почти столько же, сколько Франта Кацел, а тот считался квалифицированным наборщиком…