Если покинешь меня
Шрифт:
Подойдя к девушкам, он сказал:
— Вы от меня ничего не хотели, не могу ли я что-нибудь и для вас…
Девушки переглянулись.
— Если вы где-нибудь узнаете о лучшем пристанище… — сказала Ирена и как-то неопределенно усмехнулась.
А Ганка, возясь с угрем на щеке, закончила за подружку:
— Напишите нам, но чтобы там был гарнизон…
— Итак, друзья, прощайте, good luck[65].
Маркус кое-как заправил кашне под воротник пальто, натянул на голову шляпу и затопал к дверям, держа в каждой руке по чемодану. Ручку двери он нажал локтем.
В
— А то скажут, что я о вас не заботилась. — Голос ее сорвался, и она вдруг без всякой связи выкрикнула: — А я тут все равно долго не останусь, не думайте!
— Да поможет вам бог! — произнес патер.
Двери наконец закрылись за профессором.
Глухая, гнетущая тишина воцарилась в комнате. Только Бронек слегка посапывал во сне. Девушки снова взобрались на нары и начали прихорашиваться к вечеру. Гонзик раскрыл Бромфилда, но сосредоточиться не мог. Капитан неподвижно сидел на нарах, свесив руки между коленями, спина его сгорбилась, взгляд был устремлен в пустоту. Уже давно никто не видел его таким.
Патер не спеша распаковывал свои вещи, раскладывая их на полочке. Когда он наклонялся, костяной крест качался у него на груди.
Баронесса стояла у окна и с тоской смотрела на пустой, тускло освещенный, унылый двор. Когда она повернулась, запахнув халат и держа руки в карманах, особенно бросилась в глаза ее плоская грудь. Женщина вперила пронизывающий взгляд в здоровую, гладкую физиономию священника, но тут же постаралась подавить в себе чувство неприязни: «Глупости, ведь не он выжил отсюда профессора». Однако сердце ее сжимала глухая тоска.
Давно ли, как-то в полдень, появилась здесь солидная импозантная фигура с двумя внушительными чемоданами в руках. Баронесса помнит все, как будто это было сегодня. Она видит, как, пораженный и недоумевающий, оглядывает он эту убогую и отвратительную обстановку. Капитан уже который раз обращается к нему, а профессор все стоит остолбенелый, в шляпе, и не может прийти в себя. И вот теперь его уже здесь нет…
Одно из ужасных мучений в Валке заключалось вот в таком, иногда выпадающем на долю других счастье.
Быть свидетелем их успеха, а самой по-прежнему мыть холодной водой отвратительную, покрытую застывшим жиром миску, снова укладываться спать под вонючее одеяло и с содроганием ждать первых укусов блох… Снова и снова. Сегодня так же, как завтра и послезавтра. Долго ли это будет продолжаться? Дождется ли она вообще чего-нибудь? Сколько писем послала она во все стороны! Писала всем, кого знала, и тем, чьи имена смутно помнила в ряду своих предвоенных торговых партнеров. Все это делала она в слабой надежде на какую-то сословную солидарность. Бросала письма, как в бездонный океан, и голос ее был гласом вопиющего в пустыне. А еще говорят, что друг — тот, кто придет в беде, хотя другие от тебя отвернулись. Но, должно быть, умерла дружба в этом волчьем мире.
Упадок духа, злость на профессора и на самое себя, жгучая, ядовитая зависть, внезапное желание взять эту противную обеденную миску и швырнуть в окно, выругать кого-нибудь, унизить, что-нибудь сделать, что-нибудь вытворить, только бы не эта вынужденная бездеятельность —
Она превозмогла себя. Наскоро припудрилась и, шаркая по полу шлепанцами, подошла к патеру.
— Ведь вы не останетесь здесь, в лагере?..
— Почему? Я значу не больше, чем остальные.
— Я полагала, — она медленно засунула руки в карманы халата, — что если бы вы переехали в прихрамовую квартиру… то… — Баронесса не знала, как докончить фразу, но ей помог его спокойный, ободряющий взгляд, — там бы и для меня нашлось место при кухне. Пока было из чего, я стряпала отменно. Мой муж знал толк в еде, а мучные блюда были его слабостью. Их пекла я сама, не доверяя кухарке…
Вацлав перестал внимать их разговору. Он сидел за столом над номером «Свободного зитршка» и в третий раз принимался читать рассказ какого-то недавнего перебежчика о возрастающем красном терроре в Чехословакии. Строчки безжизненно лежали перед глазами: слова были пустыми, бессодержательными.
Всего на четырнадцать дней раньше Вацлава профессор прибыл в Валку, а вот поди ж: «Даст бог, завтра буду в Париже…» Знаменитость!
Вацлав посмотрел на дверь, строчки спроецировались на ее поверхности. Тогда он взглянул в пространство, но черные тонкие линии и тут мелькали перед глазами.
«Да, неисповедимы пути этой божьей справедливости! Все это лишь ничтожная мелкая зависть», — укорял он себя. Но напрасно. Зависть, лютая, всепожирающая, поднималась в нем. Он прямо физически ощущал, как желтеет от ослепляющего чувства, которое впитывается в него, подобно кислоте, вылитой на сухую почву. Профессор… Он уже не встретит с ними рождественских праздников. Но почему, собственно, это обстоятельство тебя так тревожит? Боишься приближающихся праздников и не хочешь в этом признаться! Ты хотел бы видеть около себя как можно больше таких же, как ты, бедствующих? Каждый, кому как-то удалось убежать отсюда, действует тебе на нервы!
Круглый стол дома, в их столовой. Праздничные тарелки с золотыми ободками, два больших серебряных подсвечника с зажженными свечами, еловые веточки на белоснежной скатерти с блестящим шелковым узором.
Традиция минувших лет. Он лежит рядом с маленькой, что-то лепечущей Эрной. Из щели под дверью гостиной доносится запах хвои, оба они — брат и сестра — под властью легенды о младенце Иисусе.
Выжидательное напряжение последних минут рождественского поста, кончающегося беспорядочным обилием праздничного стола в сочельник.
Еще в прошлом году, несмотря на трудное положение, ему, как всегда, достались превосходные подарки. Его мать ни при каких обстоятельствах не отказалась бы от привычки праздновать рождество торжественно и пышно. «Никому и ничему, — говорила она, — я не позволю отнять у меня то единственное, что еще осталось, — частичку моей частной жизни. Не позволю! Слышите вы, слуги антихриста! В стенах своего дома я остаюсь хозяйкой!»
Несчастная мамочка! Спустя два месяца после рождества стены ее замка были повержены в прах залпом из орудий самых крупных калибров: вон из барского дома, немедленно, без проволочек! Иначе даже Комитет действия не сможет поручиться, что бывшие батраки имения стихийно не разделаются с помещиком!