Если покинешь
Шрифт:
Что покачнулся потолок.
И снова улица граненая,
Машины зычные снуют.
Как тяжело - толпа мильонная,
И никого знакомых тут,
И ты слепым кутенком тычешься...
Как странен мир
И как жесток:
Порой в нем одинок средь тысячи,
Порой - один не одинок.
туман проясняется
Я вновь отдался горьким думам:
"Где вы, родимые края?
О, страх перед отцовским дулом.
О, жалость жалкая
Когда еще тебя унижу,
Мой милый, мой Азербайджан?"
На длительном пуни к Парижу
Я увидал немало стран.
Я повидал моря-озера,
Озера - будто бы моря,
Громадные я видел горы,
Но все это не жизнь моя.
Превыше мне любой вершины
Казался холмик над Курой.
А между тем судьба вершила
Свой суд бесстрастный надо мной.
Блистал Париж
Блистала Сена
Прозрачностью и чистотой,
Сонливой вечностью вселенной
Своей ленивой красотой.
Но все мне виделось туманно,
Все проплывало мутным сном...
И спрашивали мы Морана.
И кто-то указал нам дом.
Раскрылась дверь со скрипом слабым.
Никто не вышел на порог.
Одна лишь моль слетала с лампы
И скрылась в скопище чулок.
На стенах - лепка с позолотой...
"Всевышний! Есть ли столько ног,
Сколько навалено - без счета
В одной лишь комнате чулок?"
Вот наконец хозяин вышел,
Сверкнул приветливо пенсне:
– Добро пожаловать, месье.
Весь мир о фабрике наслышан.
Чулки в Париже хвалят все!
Какой товар! Взгляните только!
Советую вот эти брать!
– Месье, как вы ответьте толком,
Сперва скажите, где мой брат.
А после я куплю всю лавку...
– Пардон, вы странный человек!
О ком я должен дать вам справку?
– Месье, знаком вам Садых-бек?
Он как-то огляделся странно,
Платком поспешно вытер лоб,
Казалось, будто бы Морана
Внезапно бросило в озноб.
И заморгал:
– Как счастлив знать я,
Что Садых-беку вы - родня!
Мы с ним дружили, словно братья.
И не чужой он для меня.
Ах, он судьбою так обижен,
Над ним висел какой-то рок,
Не повезло ему в Париже,
Так, видно, пожелал сам бог.
Но дружба - всех невзгод превыше...
– Он жив?
– прервал отец.
– О да!
Творить добро - моя привычка.
Могу, конечно, адрес дать.
– Мерси, - отец сквозь слезы буркнул
И облегчение стер слезу,
Как лодочник, который в бурю
Земли увидел полосу.
НА ОКРАИНЕ
Здесь пыль поднимают
Колеса и ветер.
Играют в пыли
Голопузые дети.
Я слезы их нижу,
И смех я их слышу...
Одна из далеких окраин Парижа.
Плывут черно-белые
Платья людские.
И падают тени
От платьев густые.
И падает туча
В дырявую крышу...
Одна из далеких окраин Парижа.
Подвыпивший нищий
Играет на скрипке.
Смеется на скрипке,
Ему вместо франков
Подносят улыбки,
Бросают улыбки,
Кидают улыбки.
А он все старается
Нотой повыше...
Одна из далеких окраин Парижа.
Чистильщик сапог
В стороне приютился.
– Пошли, бог, клиентов!
Спросонок взмолился.
И вновь старика
Одолела дремота:
Здесь мало кому
Начищаться охота.
Сапожная вакса
В усы ему дышит...
Одна из далеких окраин Парижа.
На черной крыше сидела сова,
Под черной крышей лежал старик.
– Брат мой!
– отец к постели приник.
Брат мой!
И все на свете слова
Собрались в один придавленный крик...
Эх, когда был он на высоте,
Сколько в дому было гостей?
Вот комнатушка плывет в темноте,
Солнце и то не знается с ней.
Но привыкают глаза ко всему,
Может, со света войдя в темноту,
Сами глаза излучают свет?
"Щетки сапожные - почему?
Чистильщик, видно, дядин сосед".
Ящик чистильщика - на стене.
И дядин голос издалека:
– Не совесть ли это явилась ко мне?
Брат мой, я умер.
И только пока
Богу я душу не смог отдать.
Пока не лишился я языка,
Брат мой, тебе хочу рассказать...
Я ДОСТОИН ПРЕЗРЕНЬЯ
Ты говоришь, что твой Сафар
Похож на дядю?
Ну и что же!
Вот только пусть его судьба
Не будет на мою похожа!
Уж лучше - наши судьбы врозь,
Он через силу улыбнулся.
Сухой рукой моих волос,
Как веткой умершей, коснулся.
Бесследно молодость прошла.
И голова - давно седая.
В потемках нищего угла
Живу, себя же презирая.
Я презираю черный день,
Тот черный день,
Когда однажды
Ушел я, как уходит тень,
От милой родины от нашей.
Пошли жестокие года,
Ползли и жалили, как змеи...
О, как ничтожно иногда
Ценить бесценное мы смеем.
А родина?