Если так рассуждать... (сборник)
Шрифт:
Ошибочка вышла. Никто там не наступал на очки и ртов не разевал. Те же звуки продолжались — суровый голос вопросил: «Есть ли поводы для смягчения приговора? Нету поводов». И снова кашель, шаркание, полязгивапие.
Гоша раздраженно порыскал глазами по комнате, отыскивая инструмент, способный пронять незнакомого, но уже ненавистного старичка-сморчка с двухрублевой пенсией. И упал его блуждающий взгляд на телефон…
Не раз и не два баловался Гоша с приятелями телефонными играми. Главное тут — по возможности правдоподобно объяснить причину вызова. Но вот кому объяснить?
Существовало три пути, так и
Вариант первый (он же номер «01») означал, что можно вызвать пожарных. Гоша с наслаждением вообразил, как подкатывает к дому огненная колесница, вытягивается лестница и взобравшийся по ней лихой топорник хватает сморчка за шиворот. Сморчок причитает, с него сдирают штраф за ложный вызов и всё такое…
Гоша причмокнул от удовольствия, но чудная картина развалилась, не родившись. Жил игрун Гоша, а значит и старик-сосед, хотя и на высоком, но безнадежно первом этаже.
Лестница и топорник, таким образом, отпадали начисто.
Можно было обратиться к варианту «02». Но значило это, что придется иметь дело с милицией. Бедный интеллигентный студент связываться с ней не станет, решил Гоша. (Нет, все-таки он был студентом, это ясно!). Плохи шутки с милицией, так скажет всякий, кто пробовал шутить с нею. Бог с ним, с номером «02»…
Оставался, следовательно, последний вариант. К нему Гоша и прибег.
Он скроил плачущее лицо, зажал в зубах уголок носового платка, набрал номер и, не дожидаясь ответа, завопил надтреснутым голосом:
— Але! Але! Хто ето? Ась? И хто говорить-то? Мине «скорую»! «Скорую» мине!
Фу, как пережимал Гоша! Кто же так в наши дни разговаривает — «мине». Решительно никто. И в высшей степени странно, что подействовало дешевое лицедейство на строгих диспетчеров «Скорой помощи».
— Погодите! Толком скажите, кто болен!
— Ась? — кричал Гоша в трубку дурным голосом.
— Дедушка, что у вас стряслось?
— Голубушка, — умиленно зашамкал в трубку «дедушка». — Никто у меня не болен, померла моя старуха, упокой, царица небесная, богу… душу… рабу твою…
Тут Гоша немного запутался в терминах. Но в принципе держался неплохо — раз подействовало. Артистично, собака, говорил. (А может, он артистом и работал? Недоступный разуму человек! Одно слово: игрун…).
— Адрес сообщите! Быстрее, дедушка!
— Дак ведь год как умерла! — возопил Гоша. Платок выпал изо рта. — А теперь явилась, подлая! Ищет чего-то… И двое еще с ней, черных, кожаных…
— Кожаных… Ясно. Адрес можете назвать?
— А могу, могу, миленькая. Ядринцовская, дом 35, квартира… э-э-э… два. Ты уж приезжай, сделай милость. А то она ходит везде, а у меня ремонт. И кожаные с ней толкутся, следят… Ох, вот она, за спиной! Спасите старика-а-а-а!..
И бросил трубку.
Артист был Гоша все-таки, точно артист.
Оставалось ждать.
Их было семеро, и все пришли из мусоропровода. Первый, работник райфинотдела, боролся с крупным финансовым капиталом и одержал победу. Всего неделю продержался цветочный кооператив «Резеда» и был удушен за злостные мечты о роскоши. Кооператоры, подрывавшие основы строя, удалились в рубише, а горожане продолжали покупать цветы только в кадках.
Двое из ДЭЗа № 10 боролись с собственными жильцами за экономию цветных и черных металлов — не
Остальные — кто продержал в столе изобретение до полной протухлости, кто перестал завозить в магазины сахар, отчего самогонка в районе сделалась совершенно несладкою, — народ, словом, подобрался мелкий.
Как повелось исстари, роздано им было по «строгачу» и велено преобразиться. Откозыряли борцы и немедленно приступили к преображению на радость дающим выговоры, да не оскудеет их рука во веки веков!
Не знали борцы, что близок их час. Каждый был вырезан, отсортирован и положен в ящичек, смотря по одержанной победе. Пришло время воздаяния. Неделю дожидались они в углу, растрепанной кучкой газетных вырезок, шевелились от сквозняков, гулявших по квартире. А теперь — шабаш. Настала минута, коей так жаждала душа старика. Грандиозов облачился в старый свой, последний костюм, повязал тщательно галстук (шапку снимать не стал — опасался застенных обвалов и бурь). Включил настольную лампу с жестяным помятым колпаком и приступил к делу.
Заседание началось с. душителя кооперативов. Извлеченный из угла, лег он на стол, за которым председательствовал старик. Гранднозов встал и внятно прочел сопроводительную записку. Затем было опрошено, что имеет сообщить подсудимый в свое оправдание. Молчал душитель, распластанный на поверхности стола под резким светом лампы, нечего было ему возразить. Тогда заговорил старик. Кратка была его речь, приподнята и вдохновенна. Вот она:
— Слушай меня, подсудимый! Молчание твое — доказательство вины, подтверждение содеянного тобою зла. Виновен ты, виновны и подобные тебе. Вред принесли вы народу. Высшим мерилом есть благо народа, и если благо это — смерть, значит, и тебе оно благо. Ибо часть ты народа, он тебе судья, а я лишь исполнитель воли его. Прощай и помни!
И легла поперек листа резолюция наискось красным;
20 ЛЕТ БЕЗ ПРАВА ПЕРЕПИСКИ
И. Г.
Восторженный рев тысяч голосов донесся с кухни. Были в нем и стоны, и вопли врагов, но все перекрывало мощное, единое: «Слава! Смерть подонкам! Сла-а-а-а-ва!»
Грандиозов чуть усмехнулся, неторопливо вышел на кухню. При появлении его рев усилился, мигом стерлись стоны, потонули в ликующем скандировании, растворились в здравицах. Медленно поднялась рука, и стих рев. Грандиозов помедлил минуту, наслаждаясь властью над толпой слабых, затем неспешно вернулся в комнату. Свершалось великое светлое дело, и не было места жалости. Беззвучно лязгнул секатор, откатилась прочь голова душителя кооперативов, взревела радостная, преданная, верящая толпа. Блеснула искорка и погасла на дивно отточенном лезвии. Старик смахнул ее на пол, а под режущий круг лампы лег следующий преступник.
Возбуждение охватывало старика. Под неслышный лязг садовой гильотинки произносил он приговоры, ставил резолюции, напутствовал осужденных в последний путь, смотрел, как вылетают и гаснут искры их маленьких душ, смахивал пепел.
Пела душа. Вращался бешено диск, и властвовал его движениями старик Грандиозов. Был он один в эти сладкие минуты, вершил суд суровый и праведный, и некого было бояться ему, даже Полюгарова.
— Не страшен ты, Полюгаров! Ибо сам стал я властью и нет надо мной суда!