Если только ты
Шрифт:
— Воу! — моя старшая сестра, Фрейя, обхватывает меня за плечи, когда я врезаюсь в неё.
Я наклоняю голову, быстро вытирая лицо, но от Фрейи ничего не ускользает.
— Зигс, что случилось? Тебя кто-то расстроил? — она обнимает меня за плечи и ведёт по коридору. — Эй, поговори со мной. Я не смогу помочь, если ты не поговоришь со мной.
— Мне не нужна твоя помощь! — я вырываюсь, когда мы заворачиваем за угол в коридоре, к счастью, скрываясь от Бриджит и Мартины. — Мне не нужно, чтобы ты волокла меня куда-то, и мне не нужно, чтобы ты заступалась за
Фрейя моргает, её бледные серо-голубые глаза, совсем как у мамы, расширяются от удивления. Она медленно поднимает руки, уступая.
— Ладно. Прости. Я бываю похожей на маму-медведицу, ты же знаешь. Я просто хочу заботиться о тебе. Ты моя младшая сестрёнка.
Я качаю головой, зажмуривая глаза.
— Я самая младшая в семье, но я уже не маленькая, Фрейя. Мне двадцать два года, и я взрослая женщина, — шумно выдохнув, я смотрю в потолок и пытаюсь успокоиться. — Я голосую. Я получила водительские права. У меня есть работа и квартира. Я плачу за квартиру. Я сам о себе забочусь, хорошо?
Фрейя опускает руки, её голос тих и нерешителен.
— Хорошо, Зигги. Прости.
От чувства вины у меня скручивает желудок. Я обидела Фрейю, хотя и не хотела этого. Я хотела быть честной, сказать правду, но в итоге выпалила всё не в такой манере, от которой Фрейя почувствовала бы себя хорошо.
Так часто кажется, что когда я остаюсь самой собой, я ничего не могу сделать правильно.
— Всё в порядке. Я тоже прошу прощения, просто… — рыча от досады, я крепко сжимаю сандалии в руке. Расположение моего нижнего белья между ягодицами вот-вот превратится в последнюю каплю, подтолкнувшую меня на путь злодейства. — Мне просто нужно где-нибудь избавиться от этих чёртовых трусиков!
Стремительно проходя по коридору и оставляя сестру позади, я замечаю стеклянные двери, ведущие на тенистую террасу, крутая крыша которой защищает её от последних багряных лучей сумерек. Высокие тропические растения прикрывают терракотовую плитку и образуют небольшой пышный оазис, предоставляя достаточно уединения для того, что мне нужно сделать.
Я бросаю сандалии и задираю платье, чтобы дотянуться до нижнего белья. Со вздохом глубинного облегчения я цепляюсь пальцами за резинку, а затем стягиваю оскорбительную ткань вниз по бёдрам. Когда она доходит до моих лодыжек, я праздную этот факт, подбрасывая ужасные трусики в воздух над головой. Затем разворачиваюсь, готовясь их поймать.
Но когда я оборачиваюсь, я вижу, что кто-то опередил меня.
Кто-то отдыхает в тени, вытянув длинные ноги.…
И знакомая татуированная рука держит мои трусики.
***
Беру свои слова обратно. Этот прекрасный в остальном день испортят не «трусы из ада», не сплетни Бриджит и Мартины и не моя благонамеренная, но удушающая семья. Его испортит зрелище моего нижнего белья, свисающего с густо татуированного указательного пальца Себастьяна Готье.
Жар поднимается по моему горлу и заливает щёки, пока лучший друг моего брата смотрит на меня из тени. Он медленно садится и наклоняется вперёд, упираясь локтями в колени.
Затем он слегка крутит
Почему-то мои щёки становятся ещё горячее. Я сейчас умру от унижения.
— Ничего не потеряла? — спрашивает он.
Это самый долгий взгляд, которым он меня награждал, и самое большое количество слов, что он мне говорил. (Мы несколько раз сталкивались друг с другом, либо дома у моего брата Рена, либо после их игр, и тогда я удостаивалась лишь краткого кивка, за которым следовало холодное приветствие.) В любой другой день я бы, наверное, стояла здесь, лишившись дара речи, ошеломлённая тем, что Себастьян среагировал на моё существование.
Но сегодня я на пределе. Я имела дело с шумной толпой, раздражающими трусами, придирчивыми коллегами-спортсменками, чрезмерно настырной семьей, и с меня хватит.
Щёки горят, по венам разливается огонь, я преодолеваю два шага, разделяющих нас, и тянусь за своим нижним бельём, пока он лениво крутит его на пальце.
В последнюю секунду Себастьян отстраняется и проделывает какой-то странный трюк, заставляющий их исчезнуть. Тихое цыканье разносится по воздуху, когда он смотрит на меня, приподняв одну тёмную бровь.
— Не так быстро.
Я свирепо смотрю на него сверху вниз.
— Отдай мне мои трусики.
Не сводя с меня пристального взгляда, он опасно медленно и чувственно улыбается. И в этот момент я понимаю, как именно Себастьяну Готье сходит с рук быть таким отвратительным человеком: он отвратительно красив.
Я смотрю в эти необыкновенные глаза цвета ртути, холодные и проницательные, смотрящие прямо на меня. Морской ветер слегка треплет его волосы, несколько свободных прядей ласкают его висок, после чего их отбрасывает назад, и открывается полная несправедливая красота его лица. Холодные серые глаза, обрамленные густыми тёмными ресницами. Длинный, волевой нос. Эти непомерно пухлые губы, две едва заметные впадинки на щеках.
Он снова развалился в кресле, вытянув длинные ноги, на правой ноге у него надета ортопедическая шина, в которой, я могу только представить, наверняка отстойно было ходить по песку, хотя сейчас я не склонна испытывать к нему что-либо похожее на сочувствие. Покрытые татуировками пальцы с серебряными кольцами барабанят по подлокотникам кресла. На нём такой тёмный угольно-серый костюм, что ткань кажется почти чёрной; на белой рубашке расстёгнуто слишком много пуговиц, открывающих широкую полосу золотистой кожи и серебряные цепочки. От ключиц и ниже каждый обнажённый дюйм его тела покрыт татуировками.
В другом мире — в котором он не был бы непримиримым придурком — я могла бы принять его за одного из тех морально серых злодеев, главных героев в фантастических романах, которые я читаю с юности. Опасный и темноволосый, татуированный и злой. Такие злодеи в конечном счёте искупают свою вину, раскрывают свою истинную натуру, когда доказывают, что они глубоко добрые, феминистические, жертвенные герои.
Знаю, знаю. Это не просто так называется фантастическим романом.