Если я буду нужен
Шрифт:
– Спрячь! – жарко прошептали Алине в ухо.
– Нет, – ответила она, немея от макушки до жесткого копчика.
– Почему?
– Потому что не хочу.
– Ну и зря.
Игорь легонько толкнул ее ногой и отвернулся.
«Ты правильно поступила, детка!» – сказал в голове твердый мамин голос, а другой, собственный Алинин, прорыдал: «Ты дура!»
«Да!» – ответила Алина обоим и погладила обожженное прикосновением колено.
Конфета так и осталась лежать на дневнике.
В дверь постучали. Борисовна сделала недовольную
– Войдите!
Милиционер, или на новый лад – полицейский. Немолодой, щуплый, с запахом нестиранной одежды и табака.
Борисовна напряглась, гулька качнулась и замерла в нелепом наклоне.
– Не жда-а-али! – протянул верзила Горев и по-петушиному хохотнул. – Рано вы, Клим Иваныч, примерный я пока! Вот грабану старушку…
– Горев! – Борисовна стукнула линейкой по столу. – Не позорьтесь!
– И то верно, – Клим Иваныч пригладил усики, – грабанешь, тогда и разговор будет. А сейчас другое дело у меня. Важное. Вот.
Бумажный шелест, и…
Хасс! Павел. Петрович. Смотрит с помятого плаката прямо Алине в глаза.
– Бродит тут у нас один тип. Мерзейший тип, больной на всю голову. Вы уж запомните его. Увидите – не бегите, чтобы не погнался за вами, а тихонько так, бочком уходите. И нам звоните сразу.
– А он маньяк? – слабым голосом спросила красавица Ермакова, заметно бледнея под макияжем.
– Да считайте, что маньяк, – охотно согласился Клим Иваныч, – нервный, броситься может, обидеть, особенно девочек.
– А я его знаю! – как-то радостно сказала Женя, которую в классе дразнили блаженной.
– Видела? Где? – мгновенно посуровел Клим.
Борисовна подалась вперед, и ее висящие на шнурке очки ударили Алину в переносицу.
– Во сне. Он большой, качается, и пена изо рта.
– Семакина, не нагнетайте, – устало вздохнула Борисовна и поймала расшалившиеся очки, – вечно вы… Ведь неглупая девушка, а что несете?
– Ну пена не пена, а бешеный он – это правда. И главное, прячется, зараза. А где – неясно. Мы уж и маргиналов подключили, а все никак. Но вы не паникуйте. Просто будьте осторожны. Городок у нас маленький. Найдется. Если, конечно, в соседний не сбежит. А сбежит – так нам и лучше. Другие ловить станут.
Борисовна сверкнула серебряным зубом – улыбнулась неловкой шутке. Отличница Карина крепко зажмурилась, а Женя сделала себе роскошные усы, зажав кончик косички между носом и верхней губой. Весь ее вид говорил: да чего вы боитесь, глупенькие, ведь это всего лишь маньяк.
Клим Иваныч давно ушел, но Алине казалось, что все они здесь – сам Клим, облачко его несвежего запаха и мятый, плохо пропечатанный Хасс. Она даже не слышала звонка с урока и, когда другие зашевелились, осталась сидеть, аккуратно сложив на парте руки.
– Ты чего? – Игорь заглянул к ней под капюшон. – Трусишь?
– Нет, – ответила Алина и отодвинулась.
– Да брось! – Игорь мягко потянул ее за рукав. – Нужна ты этому маньяку! Если уж он кого и съест, так скорее вон ту, с малиновой помадой. Кстати, о еде. Где тут у вас
Алина неопределенно махнула вниз.
– Понял, на первом этаже. До новых встреч, чудесная леди!
Убежал. И правильно. Какого черта он должен возиться с незнакомой девчонкой, которая распсиховалась из-за ерунды? С местной ненормальной, которая только и знает, что твердит «нет, нет, нет»… А ведь хотелось, чтобы повозился. Очень-очень хотелось.
«Ты неинтересная, – сказала себе Алина, – запомни и расслабься навсегда. Даже маньяк выберет Ермакову, а не тебя. Потому что у нее малиновая помада, мощная грудь и ноги от ноздрей. А у тебя – ничего, только лягушачий рот и „нет“, застрявшее в горле».
Но Хасс пришел не за Ермаковой. Алина была уверена в этом на все сто пятьдесят.
Одноклассники гудели – негромко, чуть успокаивающе. Алина плыла в этом звуке, словно на маленькой лодочке, то ровно, то мягко кружась, то утыкаясь носом в берег. Там, на берегу, шипело по-змеиному – хассс, хассс, хассс… Пока далеко и потому негромко, но сердце ныло, и хотелось лечь на лодочное дно и летаргически крепко уснуть.
Она снова была девочкой – босоногой, в пышном платье и с присыпанными песком волосами. Кто-то придумал песочный фонтан, и все купались в нем, хохоча и прикрывая глаза. Потом висели на заборе, кричали, а за забором метался и мычал грязный ватник со вспоротыми швами. Забор давил на живот, и Алину тошнило, как после каруселей. Ватник разевал черную дыру рта, видно, и его мутило тоже, и огрызки толстых ниток торчали, будто порченные зубы…
– Седова!
Алина вздрогнула и ткнулась носом в какую-то бумажку.
– Ваша карточка, Седова, с заданиями! И снимите, наконец, колпак! – Твердым ногтем Борисовна поддела край капюшона.
– Крепкие нервы, да? – Верзила Горев качнулся на стуле. – Все трясутся, от маньяка прячутся, а тут хоть кол на голове! Спит наша деточка.
– Я не думаю, Горев, что это предмет для шуток, – Борисовна сдвинула брови, – начинайте, Алина. Я вам вариант посложнее дала, можете не успеть.
Вариант посложнее… какой вариант? Алина глубоко вздохнула, надавила ладонями на глаза, привычно потерла разрезанную шрамом бровь. Вынырнула на свет.
Она снова на уроке. Ей шестнадцать. Этажом выше мама читает второклассникам Тютчева. Толстый Ванька за соседней партой тайком жует печенье. Вот здесь, рядом, красивая мужская рука мелко пишет в клетчатой тетради. Старый ватник, чей бы он там ни был, давным-давно превратился в гниль.
Двадцать третий кабинет – чистый, залитый солнцем, тонущий в зеленом, словно тропический островок.
Всюду листья, листья, длинные и круглые, резные, мясистые. Из зарослей выглядывают писатели. Пушкин соседствует с Милном, Стивенсон – с Кафкой, Тургенев с восторгом глядит на Аготу Кристоф, которая почему-то не Агата и не Кристи. Сама же Агата, обвитая плющом, гнездится у дальнего окна.