Эспер
Шрифт:
– Мерси, маман.
– Чевой? Чевой-то ты сказал? – не поняла маман.
Братья с изумлением переглянулись, отец кашлянул, только сестра любимая, Клавушка, хихикнула – она-то знала, куда брат бегает, и чем Павел Жанович за помощь по дому платит. Митька и ее нескольким словам научил: «бель фий», «бель роб», «гарсон» [55] . Иногда истории из книжки пересказывал, да так, что Клавушка заслушивалась: сердце екало, воображала себя томной французской красавицей, а то и куртизанкой. Закатывала глаза к небу и произносила в нос, как учил Митька: «Же мапель Клодин» [56] .
55
«Бель
56
Же мапель Клодин (фр.) – (je m'appelle Claudine) Меня зовут Клодин.
– Митька! Митька, где тебя черти носят, – продолжала неистовствовать матушка.
– Ты поосторожнее, мать, чего кипишь, найдется он, – прикрикнул отец. – Скирдовать-то прибежит, куды без него.
В этот самый момент Митька и верный друг Колька Калинников, приходившийся дальним родственником, обливались потом в прохудившейся кадушке, потягивая холодную обратку [57] . Матушка знала все их тайные места, а про кадку, которую сама же просила в лес отнести и выбросить, пока не догадывалась. Они ее ветками замаскировали и спрятали в маленькой рощице поблизости с домом, чтобы в случае чего тут же выпрыгнуть. Высунувшись из укрытия, убедившись, что матушки рядом нет, друзья улеглись удобнее. Митька достал книжку, положил на траву и, найдя нужную страницу, начал: «Тогда громкое рыдание вырвалось из его груди. Накопившиеся слезы хлынули в два ручья. Он бросился на колени, прижал голову к полу и долго молился, припоминая в уме всю свою жизнь и спрашивая себя, какое преступление совершил он в своей столь еще юной жизни, чтобы заслужить такую жестокую кару».
57
Обрат (обратка – разг.) – обезжиренное молоко.
Дмитрий читал выразительно, делая театральные паузы, меняя интонацию, придавая в нужные моменты драматизм своего голосу, чем не раз доводил впечатлительного друга до слез.
«Так прошел день. Дантес едва проглотил несколько крошек хлеба и выпил несколько глотков воды. Он то сидел, погруженный в думы, то кружил вдоль стен, как дикий зверь в железной клетке», – Митька остановился, прислушавшись, не идет ли кто.
– Ну! А дальше! Дальше-то что? – торопил Колька, чуть не плача. – Неуж не отпустят? Эх, Дантесюшка ты наш! Предали тебя друзья-то! Ироды!
Николай, малолеток еще, младше Дмитрия на три с небольшим года, страсти к чтению не испытывал, но слушать мог часами. Правда, морщился всегда, когда сюжет любовный начинался:
– Да про баб не надо, дальше давай!
Но Дмитрий не пропускал ни одной строчки, а некоторые, «про баб», перечитывал по несколько раз, представляя, что вот он, крепкий широкоплечий парень, белокурый и голубоглазый, одетый в белую рубашку с голубой вышивкой – матушка старалась – видит молодую девушку. Она, точно как в книжке, «с черными, как смоль, волосами, с бархатными, как у газели, глазами». Ее зовут Мерседес. Дмитрий представляет «стройные изящные икры, обтянутые красным чулком с серыми и синими стрелками». Девушка протягивает к нему изящные ручки, «скопированные с рук Венеры Арльской» – надо бы спросить у Жаныча, кто это такая, Венера Арльская. Он берет Мерседес своими сильными ручищами в охапку, поднимает и прижимает к себе… Ух-х! Вот это жизнь!
– Митька, – тормошил друг. – Давай дальше. А то мать найдет, не успеем. Книжка-то огромная какая!
– Вот вы где! – добралась-таки матушка! – Ишь ты, разлеглись на солнышке! Бояре белобрысые! И этот туды же, – накинулась на Кольку. – Задаст тебе отец, с утра найтить не может. И пошто вы такие лодыри уродились! – бушевала не на шутку. Разбрасывая ветки, больно
– Не рви книгу-то! Книгу-то не рви!
Опасения, впрочем, были напрасны. Пелагея Васильевна Орлова была грамотная, книжки брегла, сыном гордилась и втайне мечтала, что когда-нибудь увидит его, рослого, сильного парня, рядом с красавицей в подвенечном платье. Предстанут они перед алтарем, ожидая благословения, а потом будут жить долго и счастливо. Митька, Митька. Родимый ты мой. Так бы и нежила тебя всю жизнь.
Она вздохнула и прочитала по слогам название книги: «Александр Дюма. Граф Монте-Кристо».
– Граф… Поди ж ты… В графья хочут. А кто ж скирдовать-то будет?
Когда Дмитрию исполнилось семнадцать, а Николаю, соответственно, почти четырнадцать, обе семьи перебрались в Самарскую губернию. Мать Кольки, «волжаночка», как называл ее муж, оттуда родом была, она и переманила. Купили мельницу в деревне Удалово, обосновались, хозяйство расширили. О сибирских морозах лишь только Пелагея Васильевна, коренная сибирячка, иногда вспоминала. А Дмитрию уж очень недоставало Павла Жановича. Письма ему писал, не забывая в конце послания добавить amicalement, то есть «с дружеским приветом, верный ваш ученик Дмитрий Орлов».
Надо отдать должное родителям, с пониманием отнесшимся к страсти Митьки: учитель французского языка вскоре был найден. Правда, ходить к нему приходилось в соседнюю деревню, за пять верст. «Туда и обратно – десять», – с важным видом говорил он другу Николаю. Учитель, месье Жорж Левро, любил прихвастнуть своими якобы дворянскими корнями и родом, восходившим, по его словам, к одному из французских королей, не уточняя, впрочем, к какому именно. За рассказом учитель порой забывал про ученика, иногда отлучался, спускался в голбчик, чтобы пропустить рюмку-другую водочки. Но Дмитрий полюбил эти десятиверстные прогулки aller-retour [58] . Иногда Николай сопровождал его, ждал окончания урока, и на обратном пути они купались в Волге, качались на волнах, плавали чуть не до заката в отблесках заходящего солнца…
58
Aller-retour (фр.) – туда и обратно.
– Митька-а-а-!
– Колька-а-а!
Матери опять задавали трепку, все повторялось…
«Боярдвиль» отчалил так плавно, что Дмитрий Орлов с досадой чертыхнулся. Не заметил! Он знал, что прощального гудка, как тогда, год назад, в Дайрене, не будет. И батюшка не сотворит молитву, перекрестив всех и каждого, отправив рабов божьих в дальнее плавание. И оркестр не сыграет «Боже, царя храни». Потому и хотел запомнить это самое мгновение, почувствовать, как суденышко оторвет его от берега, перережет пуповину, оставив наедине с неизвестностью. Хотел в этот момент божьей милости попросить, да момент пропустил.
Тогда, 29 февраля 1916 года в Дайрене, было другое. Эскадра из семи транспортных кораблей приготовилась к отплытию. Во главе флагмана – «Латуш-Тревиль», на нем же и командующий первой бригады, генерал-майор Лохвицкий. Дмитрий, гордый и счастливый, стоял на палубе другого транспорта: «Гималаи». Шутка ли – две с половиной тысячи человек только на одних «Гималаях». Сердце колотилось от радости: Франция! Загадочная и великая! Спасибо тебе, Павел Жанович! И тебе, Жорж Левро, спасибо. Жаль, не узнаете вы, что послушный ваш ученик Митька Орлов, может, и Париж увидит и, так уж и быть, про Наполеона подумает, привет ему от Жана Бертона передаст. Рядом стоял верный друг Николай Калинников, осунувшийся с дороги, все же здоровьем-то он послабее был, но тоже довольный, готовый к очередному путешествию. Исполнится их детская мечта.