Эссе: стилистический портрет
Шрифт:
В кажущемся колебании мысли появляется художественный образ осеннего грустного месяца. Тональность грусти соответствует общему настроению героев, и наступивший «час отдыха от всей лжи и суеты дня» несет какое-то тихое успокоение и замедление ритма жизни, поддержанное в ритме повествования. Мир кажущегося расширяется и выплескивается за пределы комнаты: «Казалось, что уже весь, до последнего нищенского угла заснул Париж». Сон, в котором есть такие детали («последний нищенский угол» уснувшего Парижа), представляется каким-то странным, таинственным, со сглаженными границами мыслей наяву и уже пришедших сновидений.
Удивительная колеблющаяся паутина текста разрывается отраженными в памяти конкретными
Переключение субъективного и объективного планов повествования - скрытый стилистический механизм композиционно-речевого единства текста, усиливающий психологическую напряженность. Отраженный в собственной памяти герой вновь предстает перед читателем реально действующим лицом: «Я неслышно ходил по ковру в своей комнате на пятом этаже и подошел к одному из окон». Окно - это предметная грань реального и нереального в рассказе.
Герой обращает взгляд внутрь комнаты, отталкиваясь от окна, и видит комнату, «большую и полную легкого сумрака»; бросив взгляд из окна, видит месяц, его «лицо». Слияние героя с космосом, с вечностью передано неземными оттенками цвета в художественных деталях: «Месячный свет падал из окон бледно-голубыми, бледными-серебристыми арками, и в каждой из них был дымчатый теневой крест, мягко ломавшийся по озаренным креслам и стульям».
Пробуждение - и все предметы принимают ясные очертания, а мысли обретают логику. Романтическое описание девушки («вся в белом, похожая на девочку, бледная и прекрасная») усиливает реальный план прозрения читателя вместе с лирическим героем Бунина: герои «пережили» что-то, что «так часто делало. злыми и беспощадными врагами».
Новое переключение композиционно-речевого плана в форме риторического вопроса («Отчего она тоже не спала в эту ночь?») будоражит воображение читателя. Но ответа нет.
А герой вновь уводит в поэтический мир своих мыслей, ассоциаций: «Я мысленно покинул Париж, и на мгновение померещилась мне вся Россия.» Указательное слово «вот», повторяясь трижды, внешне как бы спускает эссеистическое «я» героя на землю: «Вот золотисто-блестящая пустынная ширь Балтийского моря. Вот хмурые страны сосен, уходящие в сумрак к востоку, вот редкие леса, болота и перелески.» Монтажная стыковка картин жесткая: рассредоточенный взгляд становится все более сконцентрированным, переводя внимание на передний план: «Передо мной слегка холмистые поля, а среди них - старый, серый помещичий дом, ветхий и кроткий при месячном свете.»
Эффект монтажа эссеистического движения мысли просто разительный. Незаметные переходы от грез и сновидений к реальному плану объединены художественным образом таинственной и царственной ночи, кротким, грустным, сияющим месяцем, а «застенчивая и радостная улыбка возвращения к жизни» обретает вполне реальные очертания счастья. Герои «опять любили друг друга, как могут любить только те, которые вместе страдали, вместе заблуждались, но зато вместе встречали и редкие мгновения правды».
Неповторимые бунинские художественные детали высвечивают живописность самых обычных явлений: «Он (месяц.
– Л.К.) глядел мне прямо в глаза, светлый, но немного на ущербе и оттого печальный». В слиянии настроения героя и одухотворенности природы - внутренняя энергия текста. Лирическое «я» - композиционно-речевой центр, искусно фиксирующий зыбкие границы реального и нереального планов.
А в чем же секрет очарования этого - повторюсь - сумбурного и малопонятного художественного эссе Бунина? Он - в музыке слов и полифоническом звучании мелодии радости жизни. Он - в духовной гармонии, трудно объяснимой,
Как и заглавие «Поздней ночью» не несет в себе никакой дополнительной информации о содержании рассказа-эссе, так и другое, написанное даже не по-русски - «Un petit accident» («Маленькое происшествие»). Лишь фиксирует сам факт: что-то там где-то случилось. Неизвестно, хорошее или плохое. Ответ - в тексте. Коммуникативный ход, нетипичный для эссе, Бунин использовал многократно. Он признавался друзьям, что прежде чем начать писать, должен «найти звук». Трудно, конечно, понять, что именно означает мучительный поиск звука в творческой работе писателя, однако можно предположить: найденный звук - это стилистическая тональность рождающегося произведения. Стилистическая гармония «Un petit accident» основана на многоголосии диссонанса. На жанровом уровне он ощущается в переключении информативного композиционно-речевого плана на художественный. И начинается это с заголовка.
Событийно-информационная семантика заголовка нарушается тем, что заголовок взят в кавычки, а привычный стилистический эффект кавычек, как известно, - ирония. Заголовок написан по-французски. Это может быть истолковано и как указание на место действия (Париж), и как ирония на стиль газетных парижских хроник. Да и по всем внешним признакам «Un petit accident» напоминает газетную хронику: заголовок назывного типа обозначает тему, событийный центр только один (гибель человека во время автокатастрофы), объективная подача материала (текст состоит из заголовка и одного абзаца). Все это подчеркивает значительность факта.
Меняя неоднократно лик хроникера, любопытствующего наблюдателя, автор вовлекает читателя в психологический мир своих пережитых впечатлений и восприятий. И вдруг читатель чувствует, что автор играет с ним: разве можно то, о чем идет речь, считать «маленьким происшествием»? Очевидно, следует открыть какой-то скрытый смысл этого необычного заголовка.
Следующий этап в расшифровке авторской интерпретации происходящего связан с выявлением философского подтекста, заложенного в сопоставлении космического и земного планов. Космос - это высшее проявление гармонии. Это впечатление усиливается звуками музыки, наполняющими вселенную: невидимым оркестром «стройно правит чья-то незримая рука». Неожиданно для читательского восприятия резкий диссонанс нарушает идиллию: «Но вот будто дрогнула эта рука, - близ Мадлен какой-то затор, свистки, гудки.»
Гармония неба разбивается о дисгармонию реальной жизни. Бетховенский удар судьбы, тревожный и неотвратимый. Еще и еще раз автор, а за ним и читатель задумываются над философским смыслом жизни и смерти, вечности и реальности. Торжественность и могущественность неба приглушаются «мутными мазками красок», сказочность силуэтов зданий разрушается тревожным мельканием рассыпающихся «тонко и остро» язычков газа, а фантастический блеск «серебристо-зеркального сияния» канделябров площади воспринимается на фоне «грозовой игры невидимой башни Эйфеля».
Сначала кажется, что импрессионистский мазок писателя используется для выражения неуловимого и недоступного для обычного взгляда дыхания природы, ее влияния на человеческую жизнь. Но это только первое впечатление. Изменение красок, отсветы зданий, башен, сияние отдельных конкретных предметов осложняют субъективный план автора его как бы двойным видением: он описывает не то, что видит перед собой, а то, что уже прочувствовал и пережил, то, над чем думал, то, что воспринял сам.
Система художественных образов и художественных деталей выдает психологическую ауру пишущего, раскрывая его глубокий чувственный мир, обволакивая читателя и создавая особое поле напряжения текста, из-под влияния которого он уже просто не может вырваться.