Эссеистика
Шрифт:
Плотность атмосферы
Типичная театральная атмосфера: постоялый двор. Хор поварят. Выезжает экипаж. Оттуда выходят несколько действующих лиц. Можно догадаться, что актеры и актрисы говорят о чем-то, не относящемся к пьесе. Наступает вечер. Оркестр снова играет тему поварят.
Мне хочется вновь обрести эту атмосферу. Если я ее найду, не понадобится ни постоялого двора, ни экипажа, ни наступающего вечера, ни хора поварят. Например, необходимость актеров «Шатле»{171} громко говорить навела меня на мысль о стиле граммофонов в «Новобрачных с Эйфелевой башни»{172}.
Текст
Кроме моих собственных созданий в театре, мне вспоминаются еще три великих декорации. Кораблекрушение и остановка поезда к спектаклю «Вокруг света за 80 дней», к «Песни об играх всего света» Фоконне{173} (в театре «Старой Голубятни»{174}) и к «Цвету Времени» Вламинка{175} (в театре Рене Мобель).
Жизнь проходит в излишке совершенства и комфорта. Жалко если больше не будет замечательного, страстного, роскошного шепота во время беззвучных сцен звукового кино, если исчезнет контраст между видимой плоскостью и звуковым объемом!
Когда все придет в норму объем, цвет, звук, молодежь уничтожит фальшивый театр и мастерски воспользуется очарованием старых просчетов, невозможных сегодня из-за роскоши, коммерции и неизбежного научного комфорта. (Очарование маленьких гостиниц исчезает, как только их владельцы накапливают достаточно денег, чтобы приблизить их к идеалу и сделать их достойными того спроса, причин которого они не в силах понять.)
Прочел досье Виктора Гюго для «Комеди Франсез». На небольшом листке он распределяет места для своих друзей, помечает строфы, где надо аплодировать, собирает клаку и контрклаку.
А нас еще обвиняют, что мы заранее что-то организуем! Мы всегда рассчитывали исключительно на незнакомых друзей, случайно приходивших нам на помощь (в чем нас часто упрекали). Юные друзья Гюго, судя по всему, были сливками авангарда. Кроме Петрюса Бореля{176}, я никого не знаю. Теофиль Готье{177} еще не ходил тогда к своему кумиру. Он стоял наготове, в своем комичном обличье, бородатый, в жилете, с раздутыми ноздрями.
Хотелось бы вынудить Гюго немного покурить. У него все в порядке, ему только не мешало бы поболеть. Впрочем, я ошибаюсь. Его болезнь и принесла ему славу. Он был сумасшедшим. Сначала он страдал манией величия, потом сошел с ума, о чем свидетельствуют его рисунки, обстановка, увлечения, методы работы
Определять критерии новизны произведения всегда опасно. Произведение видно лишь тогда, когда оно опошляется и забывается. Чересчур грубая эпоха вынудила Виктора Гюго формально порвать с принятыми нормами. Критерий новизны остался на первом плане. Объем стал плоскостью: театр Гюго выжил за счет всеядности.
Представьте себе, что человек, сидящий за столом и сочиняющий «Кромвеля», отрывается от работы. Пеги, обожавший Гюго, как-то перечислял мне его произведения. «Погодите, погодите, что-то еще осталось», — повторял он и начинал заново, пытаясь припомнить. Он забыл «Отверженных».
Нет большей аномалии, чем поэт, напоминающий нормального человека, как, например, Гюго или Гете… Это сумасшедшие на свободе. Сумасшедшие, таковыми не выглядящие. Сумасшедшие, никогда не вызывающие подозрений. Когда я пишу, что Виктор Гюго —
Гюго (на процессе «Король забавляется»), «Сегодня цензура, а завтра — ссылка!» Над подобной репликой стоит задуматься. Видимо, ссылка готовилась заранее.
Священные чудовища вроде Гете и Виктора Гюго больше не интересны. На Оскара Уайльда теперь не обратили бы внимания за столом, он показался бы чересчур утомительным.
На большой скорости трудно затормозить рядом с кем-либо. Барресу, которого завораживали подобные люди, были свойственны некоторые их черты. Он несомненно был последним представителем данного вида. Честертон замечательно говорит об этом явлении по поводу Диккенса{178}.
Известные деформации, вызываемые опиумом. Приступы апатии. Лень, пассивные сновидения. «Опера» — произведение опиомана. «Я не принуждал вас об этом говорить» — замечают в ответ глупцы. Но я почти никогда не достигал такой скорости. Быстрота, приближающаяся к неподвижности. Мой вентилятор не дает прохлады, и то, что за ним, вполне различимо, но я бы не рекомендовал засовывать пальцы в лопасти.
Критика каламбуров в «Опере». Люди путают каламбур и совпадение. «Опера» — автомат, выдающий билетики счастья, говорящая статуя, книга предсказаний. Я веду раскопки. Натыкаюсь киркой на что-то твердое. Выкапываю, отмываю. «L’ami Zamore de madame de Barry»{179} — роковое стечение обстоятельств, а не игра слов.
Непрерывные разговоры о зависимости от опиума. Обязательная регулярность его приема не только дисциплинирует, но и освобождает от визитов и собравшихся в кружок людей. Добавлю, что опиум противоположен шприцу. Он успокаивает своей роскошью, ритуалами, антиврачебными изящными светильниками, горелками, треками, вековым укладом изысканного процесса отравления.
Ни в коей мере не желая никого приобщать, скажу, что некурящий не может жить вместе с курильщиком. Они существуют в разных мирах. Единственной зашитой против рецидива служит чувство ответственности.
Вот уже два месяца, как я харкаю желчью. У желтой расы желчь попала в кровь.
Опиум — принятие решения. Наша единственная ошибка — желание курить и пользоваться привилегиями тех, кто не курит. Курильщик редко бросает опиум. Это опиум бросает его и разрушает. Опиум — вещество, не поддающееся анализу, живое, капризное, способное внезапно обратиться против курильщика. Оно — словно барометр болезненной чувствительности. При повышенной влажности трубки текут. Если курильщик едет на море, наркотик разбухает и не желает испаряться. Перед снегопадом, грозой или мистралем он становится негодным. В присутствии некоторых болтунов он теряет свои качества.