Есть такой фронт
Шрифт:
Когда сумерки окутали село, Владимир осторожно подошел к угловому окну своей хаты, легонько, словно кошка, стал скрестись о стекло. На суровое отцовское — «кто?» — шепотом ответил:
— Я, Владик… не узнаете?
Свет ночника дрожал то ли от сквозняка, подувшего из сеношных дверей, то ли от подрагивания руки Дмитрия Андреевича — отца Владика.
— Чего притаился? — не поздоровавшись, грозно спросил отец. — Кто людскую кровь понюхал, людоедом становится. Прочь со двора! Ты опозорил наш честный хлеборобский род. Мать, родившую тебя, люди прокляли… Иди к ним, к людям, проси прощения. У меня больше нет сына!
Несказанной болью обожгли сердце отцовские слезы. Ночник выпал из его дрожащих рук, тьма заслонила глаза отца и сына.
Владимир отшатнулся от родного порога, поднял воротник, насунул на лицо фуражку. Что-то терпкое подкатилось к горлу, мешало говорить, дышать, думать… Только протяжное материнское — «Сыночек мой, несчастье мое…» — донеслось из темного угла хаты.
Это тебе, Владимир, совет и напутствие в юной жизни!
Это тебе, Владимир, отцовское благословение!
Это тебе «пробуждение национальной сознательности»!
За поворотом остановился, осмотрелся. Лес, подступавший к селу, пугал Владимира не только темнотой. Вершины деревьев на фоне темно-синего неба напоминали оскал зубов «надпроводника». В ушах все еще стояли суровые отцовские слова: «Кто людской крови понюхал, людоедом становится». Нет, туда Владимир не сделает и шага… Убьют… Замучают… Ведь то голубовское — «перевертень», «московский прислужник» — было сказано не столько для деда Гаврилы, сколько для него, Владимира. Он понял это. Назад, домой! Упасть на колени… просить… Пообещать искупить вину, принести в село голову «надрайонного» Голуба… «Сыночек мой, несчастье мое!..» — мама поймет, простит… А отец? Его крутой характер Владимир знает хорошо. Сказал — отрубил…
На горизонте замигали огоньки… Нет, это не облава. Послышался гудок: «Ту-да!.. ту-да!..»
Владимир не колеблясь пошел в манящую даль майского рассвета.
На станции бросил в почтовый ящик коротенькую записочку секретарю райкома партии:
«Уважаемый тов. Земляной! Дорогой Петр Васильевич! Отец мой родной! Берегитесь… Охраняйте комсомольского секретаря Михаила Кухту, инструктора Олю Головань, заместителя начальника райотдела госбезопасности Тимофея Антюфеева. Эсбисты вынесли вам смертный приговор».
Не подписался. Не поверят! Возможно, письмо вызовет удивление, может быть, их кто-нибудь уже предупредил? Владимир поступил, как подсказывала совесть. Он давно с любовью тянулся к Петру Васильевичу.
«Где он сейчас, хлопотливый, преждевременно поседевший товарищ Земляной? — подумал Владимир, возвращаясь из очередной прогулки по Высокому Замку. — Может, сидит сейчас в низенькой, покосившейся от времени, продуваемой ветрами хате, на околице Трудовача и вместе с секретарем сельского Совета думает думу?» Дошли до Владимира слухи, что в селе создана инициативная группа для организации колхоза. Подали заявления Дмитрий Болюбаш, Дмитрий Дикало, Павел Мокрый, Екатерина Болюбаш, Анна Мокрая… Хорошие люди — смелые, трудолюбивые, крепкие. Поняли они, что в колхозе — большая сила. От такой силы и схроны взлетят в воздух, как от взрывчатки.
Секретарь сельсовета — отец Владимира. Секретарь райкома никогда не упустит случая посоветоваться с ним. Мыслителями, сельскими философами величает Земляной отцовых ровесников-единомышленников.
На высокое и почетное звание мыслителя,
От яркого света прищурил глаза. А когда вновь открыл, увидел беззаботную, веселую стайку девчат. Они о чем-то переговаривались, громко смеялись. Приветливыми казались и остальные пассажиры трамвая. «А те, в лесу, позарывались в норы, как кроты. Скоро ослепнут… Сами света-солнца не видят и людям его заслоняют. Уже пора честным людям без страха ходить в лес за грибами, по ягоды…» Мысли Владимира оборвал голос кондукторши:
— Улица Суворова. Приехали…
До общежития рукой подать. Владимир приоткрыл широкие двери, проскочил коридор и тотчас же услышал голос дежурной, розовощекой смуглянки:
— Товарищ Иванюк! Танцуйте… Вам письмо…
— Когда-нибудь вместе потанцуем. Вот только экзамены сдадим. Согласны? — взял из рук девушки письмо, а когда отходил от нее, вспомнил, как шутили ребята-«ремесленники», знакомясь с ним на одной из перемен: «Ох и будут за тобой бегать наши девчонки». — «А у меня первый разряд по бегу, не догонят…» — на шутку шуткой отвечал Володя.
…И вот он один в комнате. Ребята куда-то ушли. В клубе сегодня демонстрируется «Чапаев». Владимир видел этот фильм.
Из репродуктора слышался тихий грустный голос:
Під явором спочивала, під явором спочивала, Із явора листя рвала… — Не рви, мамо, листя мого, не рви, мамо, листя мого, Ти ж прокляла сина свого…Песня напомнила о только что полученном письме. «Наверное, от матери… А я, как тот отщепенец…» — с болью и укором подумал о себе Владимир и разорвал конверт.
«…Осиротели мы теперь, сынок… Отца закатовали ироды, все выспрашивали о тебе… Будто убежал ты с поля боя. Предателя, дезертира, продажную шкуру, говорили, выплодил. Отец зубы стиснул, ничего им не сказал… А товарищу Земляному хорошее о тебе говорил. Верил, что с чистой совестью возвратишься ты в родной дом».
Слез не было на светло-серых глазах Владимира. Только что-то терпкое, как недоспелая груша, подкатилось к горлу.
А из репродуктора слышался тот самый грустный голос:
Іди, синку, додомоньку, іди, синку, додомоньку… Я ж зсушила головоньку…Кабинет секретаря райкома в те дни напоминал штаб войсковой части. Там, где теперь висят карты грунтов, диаграммы роста урожайности в колхозах, висели, прикрытые шторами, топографические карты. На них почти ежедневно изменялись направления красных, синих и зеленых стрел, кое-где они перекрещивались. Немало на картах синих кружочков — это обнаруженные «схроны». Теперь во всех углах кабинета первого секретаря красовались экспонаты самого лучшего в районе льна, наиболее урожайной пшеницы, отборнейших помидор, а в сорок пятом — стояли вороненые автоматы, в ящиках лежали гранаты, а на подоконниках — пулеметные ленты…