Эстонские повести
Шрифт:
Ханнес взял с руки смятый, выцветший до желтизны, весь в пятнах, прошедший сквозь дождь, отчаяние и траур листок бумаги и попытался прочесть, что там написано. Но ничего путного из этого не вышло. Не потому, что написано было по-русски — с русским языком он бы сладил, — а потому, что буквы частично стерлись, частично расплылись.
Словно понимая это, Ээди стал сам рассказывать, сунув в руки Ханнеса фотокарточку сына. (Светлые волосы, брови дугой и так чертовски молод, что если бы не было веснушек, то для полноты впечатления их пришлось бы домыслить; кто бы мог подумать, что это — сын Ээди и Альвийне, но, может быть,
— Да, в этой бумаге все описано, как Тойво погиб… Один из его товарищей написал, когда вернулся с целины. Потом заехал к нам и привез еще вещи Тойво… Те, которые после него остались… И обо всем нам поведал…
И Ээди рассказал об этом событии так, как обычно рассказывают, когда со дня несчастья — каким бы удручающим, тяжелым и трагичным оно ни было — прошло уже много лет, и время, хотя и не стерло, но все же притупило боль утраты.
— Эта дорога, по которой они зерно возили, она шла меж горами. С одной стороны стеной стояла крутая скала… А с другой зияла глубокая пропасть… словно чертова могила. А на дороге были такие места, чуть пошире, где разъезжались. Только надо было угадать, когда появится встречная машина, и если ты оказывался там, на этом месте пошире, раньше, так должен был подождать… А тут и случись такое: один шофер не стал ждать, знать-то знал, что мой парень может с минуты на минуту из-за поворота дороги появиться… Поди разбери, то ли за длинным рублем гнался, то ли еще что… Не остановился, пер вперед — и все тут… Вот они и встретились на самом узком месте дороги… И случилось, — надо же было случиться! — что край этой бездонной чертовой могилы был справа от Тойво… Он умел водить и все такое, а тут прижался к самому краю дороги, чтобы встречной груженой машине легче было проехать… Не знаю, что там и как вышло — никто ведь того не видел, а этот единственный свидетель, этот, который в живых остался, вряд ли рассказал все, как было… Он ведь мог долбануть машину Тойво сбоку и случайно, когда проезжал мимо… Да, быстро полетела машина Тойво туда, в чертову могилу, ежели парень даже из кабины не успел выскочить… А внизу еще и полыхнула взрывом… Ничегошеньки от парня не осталось, хоронить-то вовсе нечего было…
— Понятно… — отозвался Ханнес. Он все еще держал в руках фотокарточку, все еще смотрело на него молодое, доверчиво улыбающееся лицо. — Черт побери! — чертыхнулся Ханнес (он поступил, как истинный эстонец: если сказать больше нечего, употребляешь это самое что ни на есть крепкое слово; не важно, что по сравнению с двух- и трехэтажными выражениями других народностей эстонский чертик кажется весьма легковесным — для больной души и это бальзам). — Один за длинным рублем гонится, а другой по его милости должен с жизнью расстаться!
— Да, не знаю, что за спешка такая у него была, — произнес Ээди, и в тоне его голоса не было ни обвинения, ни оправдания. — Но если начнешь думать, сколько я всего пережил, сколько лиха да горя повидал, так…
Он не успел договорить, в кухню вошла Альвийне и сказала:
— Слышь, старик, что ты пережил много, я знаю, но теперь тебе придется пережить еще кое-что: нужно вынести котел с картошкой. — Если со стороны Альвийне это и была подковырка, то вполне дозволенная, ведь Альвийне пережила ничуть не меньше.
— Я помогу, двоим мужикам такой котелок вынести — раз плюнуть! — предложил Ханнес.
Альвийне
— Может, автобус сегодня и не придет вовсе или как? — произнесла она.
— Не-ет, прийти-то он, паршивец, придет… Но опоздать вполне может, — высказал свое мнение Ханнес.
В хлеву, куда они отнесли котел, Ээди сказал:
— Мамуля ждет домой дочку. Маарья должна бы сегодня приехать, завтра ей снова на работу заступать.
— И далеко она уехала? — спросил Ханнес. И спросил вовсе не от большого интереса, а потому, что хозяева напустили вокруг этого дела какого-то тумана…
— Не знаю… — Ээди помотал головой.
— Как это не знаешь? Какая-нибудь цель у нее все же была, должна быть.
— Цель-то была, да неведомо где.
— Что же у нее за хлопоты?
— Мужа ищет…
— Мужа?!!
— Ну, этого, жениха, что ли…
— Вот оно что. Выходит, за какие-то два дня задумала жениха заполучить…
— Видишь ли, она все же знала, в какую сторону ей податься…
— Стало быть, он уже присмотрен?
— Присмотрен, ясное дело, присмотрен! Этот парень кантовался тут у нас, на стройке, штукатуром работал. А потом разругался с начальством вдрызг и умотал…
— Теперь я наконец-то все понял, — сказал Ханнес.
— Видишь ли, у них ребеночек заложен… Уже на четвертом месяце, и теперь надо бы отца…
— Да-а, теперь я и впрямь все понял, — повторил Ханнес. — Стало быть, ей все же известно, куда этот парень подался?
— Вернулся, откуда прибыл.
— А письма не прислал, что ли?
— Так не у всякого письма легко пишутся. У него вообще-то золотые рабочие руки, а карандаш или там ручку держать — не больно-то привычные.
Ханнес промолчал. Он не хотел говорить, что ему вся эта затея кажется весьма сомнительной. Если уж разыскивают парня (через газету или еще каким путем), из тех, кто уклоняется от своих отцовских обязанностей (именно отцовских, а не мужских!), то вряд ли есть надежда, что такой парень, пусть у него хоть раззолотые рабочие руки, сразу признает себя отцом, как только девица заявит, что он на пару с нею замесил тесто. Тем более что парень из этих краев уже улетел и даже письма девице не написал.
Было похоже, что и самого Ээди гложег червь сомнения.
— Может статься, он и не признает, что у них это на пару сработано… Что поделаешь… Я всякого лиха да горя хватил под завязку и с этим как-нибудь справлюсь, помогу малыша поднять.
Если прежде в рассуждениях Ээди и было что-то несерьезное, то на этот раз его слова прозвучали по-мужски.
— Найдет другого, — утешил Ханнес. — Женщины всегда находят другого, если у них такое желание возникает.
— Видишь ли, она у нас такая — она не всякого захочет…
— Вот как, ну, тогда…
Ханнес так и не сказал, что «тогда». Само собой понятно, тогда дело осложняется…
Когда Ханнес снова сидел в доме, вернее, в кухне, на своем прежнем месте (Ээди остался в хлеву крошить картошку для свиньи), Альвийне присела возле него для компании, все такая же полная ожидания, снедаемая беспокойством.
Ханнес был уверен, что ему предстоит еще раз выслушать ту же самую историю: как их единственная дочка (и единственная из детей оставшаяся в живых), их Маарья, отправилась на поиски мужа, и должна была сделать все быстро, обернуться за два дня, потому что на третий ей уже надо быть на работе…