Эстонские повести
Шрифт:
Да, так оно и было: снег сошел чересчур быстро, и земля осталась сухой; даже путного сокодвижения не было, правда, на пнях от спиленных зимою дерезьев выступила розовая испарина и муравьи сползались полакомиться ею, но когда Ханнес, работая в лесу, делал перерыв, чтобы перекусить, он мог спокойно положить свой бутерброд на пенек, хлеб ничуть не намокал снизу.
«Да, нужен бы дождь… — подумал Ханнес и теперь, взглядывая на вершины берез. — Прошел бы один хороший полоскун, не то чтобы ливень, а такой, поровнее, тогда бы к утру… Посмотришь вверх и увидишь — все макушки в зеленой дымке…»
—
— Да как сказать… — Ханнес не рискнул слишком уж обнадеживать Эне.
Они помолчали, глядя вверх на небо, оно было сплошь покрыто серыми тучами, об которые солнечные лучи разбивались на мириады осколков.
— Дождик позарез нужен! — сказала, нет, пожаловалась Эне. — Картошку когда еще посадили, сидит в земле и носа не кажет.
— У тебя небось в огороде полный ажур, все, что надо, посадила? — поинтересовался Ханнес.
— Что надобно, все посажено, — подтвердила Эне. — Глянь, какие руки у меня!
Эне зажала вожжи коленями и вывернула руки ладонями вверх. Ладони хранили следы долгой и тяжелой работы — в трещинах от воды и земли, в мозолях от вил и лопаты; на них был записан весь долгий, заполненный трудом месяц апрель со всеми его холодными и капризными ветрами…
— Красивые руки… — сказал Ханнес. — Работящие руки… — Ему захотелось взять их и погладить, но Эне словно бы угадала намерение Ханнеса, отдернула руки назад и ворчливо сказала — Ты что, насмехаешься?!
— Вовсе не насмехаюсь, говорю, что думаю! — возразил Ханнес.
Эне тоже посмотрела на свои руки, словно бы изучая, но не обнаружила в них никакой красоты и придирчиво спросила:
— Неужто тебе там, в чужих землях, не доводилось у женщин рук похоленее увидеть?
— Холенее, может, и доводилось, а красивее — нет, — стоял Ханнес на своем.
— Да не бреши ты! — Эне притворилась сердитой, хотя оснований для этого и не было.
«Да-а, к комплиментам она не привыкла», — подумал Ханнес.
— Куда тебя несет?! — снова прикрикнула Эне на Упака, хотя его никуда не несло.
Ханнес счел за лучшее изменить тему разговора.
— Неужели ты не боишься на нем ездить, ведь он тебя один раз уже завез в канаву? — спросил он. — Ну, в хлеву еще куда ни шло. Но на шоссе! Там машины и трактора снуют… Ты за жизнь свою не боишься?
— Иной раз и впрямь страх берет, — призналась Эне. — А что поделать, ежели ехать надобно.
Ханнес засмеялся, однако нельзя сказать, чтобы весело.
— Конечно, ежели тебе лошадиные подковы важнее жизни…
Они уже выехали на кээтеские покосы: поверх растущей по краям канав ольхи сквозь серое ненастье показалось жилье Эне: вначале крытая красным железом крыша хлева, затем дом, облицованный силикатным кирпичом.
— Ежели ты так печешься о моей жизни, так помоги мне Упака на гору до кузни погнать, — сказала Эне насмешливо.
— Помогу, а как же! — согласился Ханнес. Тут Эне сказала, что у нее еще уйдет чуток времени, надо обиходить скотину.
— Я тебе и со скотиной помогу! — пообещал Ханнес и подумал: «Помогать, так помогать!» К тому же…
…ему хотелось увидеть хлев Эне, куда он уже давненько не заглядывал.
Ханнес интересовался им не из пустого любопытства: строить этот хлев помогал и он тоже. Больше же всего сил вложил в цементирование фундамента и пола: словно спаренные быки, они с Хельдуром замешивали вдвоем раствор — и все вручную. Хельдуру не удалось достать бетономешалку, она как раз была занята в совхозном свинарнике (там заливали новый цементный пол, старый до того искрошился, что даже лошадь, хоть у нее и четыре ноги, могла упасть, а свинарка Айта однажды со злостью сказала: «Теперь мне бы надо выписать справку альпиниста, я что ни день ползала тут, по этим горным хребтам да пропастям, все-то из стойла в стойла, из стойла в стойло, да почитай что без всякого кислорода, да еще
…так что одна бетономешалка была намертво задействована при свинарнике, другая же (точно так же намертво) при фундаменте начальника участка, Хельдур же не хотел ждать, поэтому он махнул на технику рукой. Ханнес, в свою очередь, поддержал его в этом, так и получилось, что они начали замешивать бетон вручную.
У Ханнеса еще и теперь было живо в руках то ощущение, которое появляется, когда ты размешиваешь цемент да песок лопатой, затем в середине этой груды делаешь выемку и заливаешь туда воду, — и какой чертовски вязкой и тяжелой становится тогда смесь, а ты должен эту тяжесть поворачивать так и эдак…
А может, у него просто-напросто уже заметно против прежнего поубавилось силы и выносливости? Может, он стал старым, более старым, чем он сам считал — не по бумагам, а по силе?
Да ведь он и был старше… но тогда и Хельдур тоже выглядел старее себя: и его рубашка тоже на лопатках и на ребрах заметно темнела от пота, и он тоже кряхтел, дескать, «ну и чертова работенка — замешивать бетон!»; чем дольше они работали, тем чаще стали устраивать перекур, — сидели, прислонившись спиной к стволу елки или же лежали, растянувшись на траве возле кучи гравия, не имея желания даже говорить, лишь лениво обменивались короткими фразами, вроде: «Гравия, пожалуй, можно класть и больше…» или: «Не знаю, довольно ли наклонен пол…»; или немногословно обсуждали, как лучше протянуть забор из железной сетки вокруг сада — не оставить ли старую яблоню снаружи, потому что «ни козы, ни зайцы обгладывать ее уже не станут…»; или же и вовсе молчали, поглядывая на машины, которые проносились по дороге, и каждая везла с собой какие-нибудь проблемы: проблемы отдыха на даче, проблемы заготовки лесных ягод и грибов… А то даже ни на что и не смотрели, ни о чем не думали, просто переводили дух, ощущая во всем теле непомерную усталость, зная, что вот-вот придется снова подняться, взять в руки лопату, Ханнес станет закидывать песок в ящик для раствора, Хельдур принесет к ящику мешок с цементом, принесет в охапке, словно подсвинка, перегнувшись всем корпусом назад, потом, крякнув, опустит его на землю, потому что мешок этот тяжел даже и для него, для молодого мужчины; опустит на землю, надорвет мешок сверху и выльет серую цементную муку в ящик для раствора — половину мешка зараз, потому что больше не помещается… И начнут они оба перемешивать лопатами белесо-желтый песок и серый цемент, ощущая в крестце и в спине боль, но боль эта всего лишь предупреждение: сбавь немного темп, тогда сможешь работать дальше — до тех пор, пока, наконец, над полом не опустится вечер, нет: пока, наконец, не настанет вечер; нет: пока, наконец, к вечеру пол не будет залит…
…это была работа, которую стоило вспомнить, и Ханнес справлял праздник этого воспоминания, когда с торжественной медлительностью переступал порог хлева и входил в сумеречное помещение — словно в церковь, сказал бы Ханнес, будь он верующим, но так как он верил не столько в бога, сколько в лес, то скорее — словно в старый еловый бор, где его охватывало точно такое же торжественное чувство, как иного в святом храме…
Хельдур, разумеется, уже давно выгородил стойла, а наверху, над овечьим отсеком, приладил жердочки для кур. А пол — ими зацементированный пол — держался крепко! Это было видно по дорожке, которая вела в черную кухню, а также и по краям желобка для навозной жижи, — основная же часть пола была закрыта подстилкой и навозом, навоз-то Эне в это время и убирала.