Эта любовь
Шрифт:
Я ни на что не надеюсь. No money. Nothing. Только вы. Вы, привязанная ко мне, и я — привязанный к вам. Какой-то дурацкой, абсурдной связью, не имеющей никакого смысла, ни с чем не рифмующейся, как вы говорите. Да, это ни с чем не рифмуется. И тем не менее это происходит с нами. Что именно? То, что могло бы быть подтверждением существования Бога, невозможным подтверждением, которое каждый день нужно проверять, перепроверять, в то время как известно, что никакого подтверждения, никакого доказательства быть не может, это известно, есть только слова, одни слова, только правда, в которой мы пытаемся жить, которая иногда все-таки существует, она здесь, словно невыносимая милость и благодать, и что же, нужно пройти мимо этого, идти дальше, любить друг друга, любить еще больше, любить мир — и тогда она возвращается, она здесь: правда слов.
***
В
Вы мертвы.
Ямина Б., врач из Алжира, которая работает у нас уже около года сиделкой, закрывает вам веки, повязывает голову.
Всю ночь я был рядом, вы держали меня за руку, терли ее, у вас еще было немного сил, вы держали меня за руку, я лежал возле вас, не двигаясь, давая вам сжимать мою руку, я знаю, что это все, что я мог сделать, это все, что вы могли делать.
Вы ничего не говорили, ваши глаза закрыты.
Ночью пришел профессор Эрве Соре. Он сказал, что вы скоро умрете, осталось всего несколько часов, максимум сутки. Уже не стоит ехать в больницу Лаэннека, дышать ей не больно, организм не обезвожен, в реанимации не смогут больше ничего сделать.
Какое-то время он остается вместе со мной. Мы говорим о девяти месяцах, проведенных вами в реанимации в 88—89-м в Лаэннеке, где он работает, о том чуде, когда жизнь вернулась к вам, вы ожили, будто совсем здоровая, улыбающаяся. В этот раз чуда не будет. Он пожимает мне руку.
Я возвращаюсь к вам, протягиваю вам руку, вы хватаетесь за нее. Ваше тело неподвижно. Я ложусь рядом с вами. Я ничего не говорю. Я знаю, что вы уже ничего больше не слышите, сейчас важно только, что вы можете чувствовать мою руку. Я знаю, что вы уже почти мертвы, но тем не менее ваше сердце еще бьется, еще немного, и совсем скоро оно перестанет биться. К шести часам я решаю пойти лечь к себе. Я оставляю вас в вашей постели. Лампы зажжены, двери открыты, на случай, если вдруг вы позовете меня, крикнете что-то. Я засыпаю. Около восьми я слышу, как приходит Ямина, я не хочу подниматься, я говорю себе, что Ямина предупредит меня, я полностью полагаюсь на нее, я доверяю этой женщине, которая научилась любить вас. Я пытаюсь снова заснуть. Я хотел бы спать очень долго, я дремлю, слышу шаги и потом голос Ямины в дверях комнаты: идите.
Я понял. Сердце перестало биться. Вы умерли. Навсегда. Эта банальная, самая обычная вещь, которая была всегда и всегда будет везде, во всем мире, которая происходит с каждым, эта обычная вещь случилась утром около восьми часов в это воскресенье, в доме 5 на улице Сен-Бенуа в Париже, в квартире, в которой вы жили с 1942 года, в этом кабинете-спальне, в маленькой постели молодой пансионерки, да, это случилось: вы умерли.
Наше прощание состоялось в четверг 29 февраля. Уже не помню почему, я был в холле издательства «Галлимар». Мне позвонила Ямина, она везде могла найти меня. Она сказала, что вам нехорошо. Я понял, что это серьезно. Если Ямина предупреждает меня таким вот образом, значит, все действительно очень серьезно. Я возвращаюсь на улицу Сен-Бенуа.
Вы полусидите в кровати, опираясь на подушки, вы смотрите на меня, я вижу, что вы сразу меня узнали. Вы говорите: Ян, прощайте, я ухожу, я целую вас.
И я тоже целую вас. И глупо отвечаю: почему вы так говорите, куда вы собираетесь уйти, зачем прощаться?
Вы ничего не отвечаете. Вы продолжаете смотреть на меня. Вы знаете, что я знаю, что все кончено. Я знаю, что не нужно уже лгать, скрывать это, рассказывать друг другу сказки. Я понимаю по вашему взгляду, что не нужно настаивать. Я молчу. Потом приходит Самю. Ямина позвала Самю, когда утром у вас был обморок. Она видела, что это серьезно, и предупредила Самю и меня по мобильному телефону. Входят врачи. Они делают то, что нужно сделать. Делать уже нечего. Я говорю, что уже не стоит отвозить вас в больницу. Они говорят, что я прав. Вы продержались еще до утра воскресенья, точнее, до восьми часов. Сердце перестало биться. Вы не могли помешать смерти. Я не мог помешать смерти. Я оставил вас умирать. Вы одна. Я рядом с вами. Вы держите меня за руку, поднимаете свою руку выше, к моему плечу, вы сжимаете мою руку, я знаю, что вы уже не знаете, что это я, Ян, что это я лежу рядом с вами, совсем неподвижной, с закрытыми глазами, и я ничего не могу сделать, я знаю, что ничего уже нельзя сделать, только ждать этого, это слово, смерть, смерть тела. Почему
Я звоню в похоронную службу, я сразу же начинаю думать об организации похорон, это занимает все мои мысли. Нужно предупредить вашего сына: твоя мать умерла — этого я сказать не могу, я не могу пока еще сказать этой фразы. Я звоню отцу вашего сына, Дионису Масколо.
Теперь я думаю, что наше настоящее прощание было не 29 февраля, а несколькими днями раньше, когда ваше состояние было более стабильным, невозможно было представить такой быстрый, такой близкий конец. Это было поздно ночью. Я сидел на краю вашей кровати. Вы лежали. Мы разговаривали. Я уже не помню, о чем вы говорили. Вы ласкали мою руку, плечо. И лицо. Не прерываясь. Меня это не удивляло, вы часто так делали последнее время. Что меня удивило в ту ночь — это сила, с которой вы ласкали меня. Мое лицо. Это была даже не ласка, это было так, как если бы ваша рука лепила мое лицо, как если бы вы хотели заставить его проявиться из ничего. Вы делаете мне больно, и я говорю вам об этом, я говорю, вы мне все поломаете. Вы не отвечаете. У вас такой вид, будто вы хотите сказать: он опять за свое, он совсем ничего не понимает. Вы продолжаете тереть мое лицо, словно придавая ему ту форму, которую вы бы хотели, уже как бы пытаясь вспомнить меня, не терять меня, не терять себя, быть вместе, вы и я, потому что это именно я здесь, а не кто-то другой, это ведь мог быть и кто-то еще, но это не так, это я и никто другой во всем мире. Вы трете мое лицо все быстрее и быстрее, как если бы вы его мыли, как если бы у вас в руках была губка или пластилин, я не мешаю вам, и потом вы останавливаетесь. Вы устали.
Я еще не знаю, что ваша рука ласкает меня в последний раз, что последний раз вы трогаете мое лицо с таким усилием, как если бы хотели забрать его с собой, чтобы оно исчезло вместе с вами, вместе с вашим лицом, в гробу, в который вас потом положат. Я не знаю, что это последний раз. Да, я знаю, что вы скоро умрете, но сейчас вы здесь, ласкаете мое лицо, и я говорю себе, что это невозможно, что смерть удаляется, что вы не настолько слабы, вы хорошо едите, ходите, разговариваете со мной, что на самом деле все хорошо, что вы не умрете, это невозможно.
А потом нет, я знаю, что это так, я знаю это уже много месяцев, это не будет продолжаться долго. Жизнь. И эта ночь, эта ласка были последними. Я не мог этого знать. А вы, вы знали об этом? Был ли это нежный способ сказать: все будет хорошо, не думайте об этом, все нормально, умереть — это не так серьезно? Был ли это способ поддержать меня, быть еще ближе ко мне, способ любить меня в последний раз, способ сказать спасибо? Была ли это попытка заставить меня умереть вместе с вами? Чтобы мое лицо было разрушено вашей рукой? Я не знаю. Это никому не известно. Только вы могли знать это. Но вас нет, потому что вы умерли в то воскресенье утром, около восьми часов, в доме номер 5 на улице Сен-Бенуа в Париже, во Франции. В вашей постели. В комнате, в которой вы столько писали. В которой я был с вами с лета 80-го. Комнате, которая теперь исчезла, которую заново отремонтировали, покрасили, в которой живут другие люди, другие истории, другие безумия, другие, в комнате, в которой нас больше нет. Ни вас, ни меня. Вы — в доме номер 3 на бульваре Эдгара Кине, и я — на улице Сен-Бенуа, в другой уже комнате, в доме с другим номером. Моя комната белого цвета. В ней есть кровать. В комнате, в которую вы не приходите. В комнате, которую подарили мне вы. В комнате, в которой я теперь живу. Без вас. Потому что вы умерли. Потому что вас больше здесь нет. Потому что комната, в которой писали книги, исчезла.
***
Вы знаете — нет, вы не можете этого знать, так что я говорю вам: с 16 ноября 1998 года я начинаю приходить на кладбище Монпарнас. Я снова могу гулять там и смотреть на белое надгробие. Я снова могу читать на нем ваше имя, фамилию и даты. Я вижу, что белый камень постарел, его цвет потускнел, на этот камень упало много дождей, много светило солнце, его обдувало ветром, я вижу, что кто-то приносил цветы и они здесь сгнили, камень выглядит теперь старым, давно, уже очень давно вы лежите под ним. Осталась только ваша фамилия, тело же исчезает, полностью разлагается.