Эта прекрасная тайна
Шрифт:
– Почему с ним? – спросил Бовуар.
– Он здесь самый молодой и, вероятно, приехал самым последним.
– А убийства происходят, когда что-то меняется, – заметил Бовуар. – Что-то спровоцировало убийство брата Матье.
– Оно наверняка вызревало какое-то время. Большинство убийств зреет годами. Но в конечном счете кто-то или что-то нарушает равновесие.
Этим и занимался Гамаш со своей командой. Они просеивали множество событий, чтобы найти одно, нередко очень незначительное с виду. Слово. Взгляд. Оскорбление. Ту последнюю
– А каково было самое последнее изменение? – спросил Гамаш. – Скорее всего, прибытие брата Люка. Вероятно, оно каким-то образом нарушило равновесие, гармонию в монастыре.
Шеф закрыл за собой дверь, и Бовуар вернулся к работе. Пока он пытался сообразить, какие тут нелады с соединением, мысли его вернулись к хранилищу вещдоков. К его аду. Но еще он думал о двери с надписью «Porterie» [32] .
И о молодом человеке, сосланном туда.
Может, его ненавидели? Наверно, ненавидели, если упрятали в эту каморку. Все остальные работы в монастыре имели какой-то смысл. Кроме этой. Зачем у дверей, которые никогда не открываются, сажать привратника?
32
Привратницкая (фр.).
Гамаш шел по коридорам, то и дело встречая монахов. Он уже начал узнавать их, хотя пока не мог связать имена и лица.
Брат Альфонс? Брат Фелисьен?
На лицах монахов всегда отражалось спокойствие, руки они держали в рукавах, и Гамаш уже понял, что таковы монастырские правила. Встречаясь с ним, они неизменно ловили его взгляд и кивали. Кое-кто отваживался на едва заметную улыбку.
На расстоянии все они казались умиротворенными. Сдержанными.
Но в тот миг, когда они проходили мимо, Гамаш видел тревогу в их глазах. Мольбу.
О чем они молили? Чтобы он поскорее уехал? Остался? Помог? Или не вмешивался?
Когда он только появился здесь – всего несколько часов назад, – монастырь Сен-Жильбер-антр-ле-Лу предстал перед ним тихой гаванью. Местом умиротворения. Он казался удивительно прекрасным. Его аскетичные стены не обдавали холодом, а успокаивали. Дневной свет, преломленный старинным стеклом, разлагался на красный, фиолетовый, желтый. На отдельные цвета. Но все вместе они создавали какой-то головокружительный эффект.
Как и сам монастырь. Он состоял из отдельных личностей. Каждый монах сам по себе был человеком исключительным, а вместе они становились блестящими.
Кроме одного. Тени. Наверное, необходимой, чтобы оттенять свет.
Проходя по Благодатной церкви, Гамаш встретил еще одного монаха.
Брат Тимоте? Брат Гийом?
Они обменялись кивками, и опять Гамаш уловил какое-то
Наверное, каждый из них молил о чем-то своем, непохожем на желания других, обусловленные особенностями личности и характера.
Этот монах – брат Жоэль? – явно хотел, чтобы Гамаш убрался. Не потому, что боялся, а потому, что Гамаш превратился в ходячий билборд, рекламирующий убийство приора. И их несостоятельность как сообщества.
Они годились только на одно – служить Господу. Но монастырь пошел в противоположном направлении. И Гамаш стал тем восклицательным знаком, который заставил их посмотреть правде в глаза.
Старший инспектор повернул направо и двинулся по длинному коридору к закрытой двери. Он начинал ориентироваться в монастыре, даже чувствовать себя здесь как дома.
Монастырь имел форму креста с Благодатной церковью в центре.
Снаружи уже стемнело. Коридоры едва освещались. Возникало впечатление, что время уже к полуночи, но часы Гамаша показывали, что еще нет и половины шестого.
Дверь с надписью «Porterie» была закрыта. Гамаш постучал.
Подождал.
Изнутри раздался какой-то тихий звук. Шелест перевернутой страницы. Потом опять тишина.
– Я знаю, что вы здесь, брат Люк, – тихо произнес Гамаш, стараясь не походить на страшного серого волка.
Снова послышался шелест бумаги, и наконец дверь открылась.
Брат Люк был молод. Ему, вероятно, не исполнилось и двадцати пяти.
– Oui? – сказал монах.
И тут Гамаш понял, что впервые этот мальчик обратился непосредственно к нему. Пусть и одним коротким словом. Но Гамаш услышал, что голос у брата Люка насыщенный и бархатистый. Почти наверняка великолепный тенор. Если сам брат Люк казался худосочным, то сказать то же самое про его голос было никак нельзя.
– Мы могли бы поговорить? – спросил Гамаш.
Его собственный голос звучал ниже, чем у молодого монаха.
Брат Люк стрельнул глазами в одну, другую сторону, потом за плечо Гамаша.
– Я думаю, нас никто не услышит, – сказал старший инспектор.
– Oui, – повторил монах, сложив руки перед собой.
Это выглядело пародией на позу других монахов. В брате Люке не чувствовалось спокойствия. Молодой монах словно разрывался между двумя чувствами: он боялся Гамаша и в то же время испытывал облегчение, увидев его. Брат Люк хотел, чтобы старший инспектор ушел – и чтобы остался.
– Меня уже допрашивали, месье.
Его голос звучал прекрасно даже в разговорной речи. Какое же расточительство скрывать его за обетом молчания!
– Я знаю, – сказал Гамаш. – Я читал протокол. Вы находились здесь, когда нашли тело брата Матье.
Люк кивнул.
– Вы поете? – спросил старший инспектор.
В любой другой ситуации задавать такой вопрос подозреваемому было бы нелепо. Но не здесь.
– Мы все поем.
– Как давно вы в Сен-Жильбере?
– Десять месяцев.