Эта прекрасная тайна
Шрифт:
Он казался расслабленным, но, отклонившись от разговора о музыке, снова насторожился.
– Какова же полная версия ответа?
– Чтобы найти тех, кто делает эти записи, потребовалось какое-то время. Я думал, их орден расположен где-то в Европе.
– И все равно готовы были поехать туда?
– Если бы ваша любимая женщина жила во Франции, разве вы бы туда не поехали?
Гамаш рассмеялся. Молодой монах уложил его на лопатки. Точным, выверенным броском.
– Моя жена, – сказал старший инспектор. – Ради нее я отправился бы и в ад.
– Надеюсь,
– Она жила в районе Ошлага-Мезонёв [34] . Так вам, значит, пришлось поискать?
– Я обзавелся только компакт-диском, но без всяких исходных данных. Он у меня до сих пор лежит где-то в келье.
Гамаш тоже купил этот диск около года назад. И он тоже искал на нем выходные данные – хотел узнать про поющих монахов. Но ничего не нашел. Только перечень песнопений. На обложке компакт-диска было изображение идущих монахов в профиль. Изображение стилизованное, одновременно очень абстрактное и очень традиционное. Никаких сведений об авторах. У компакт-диска не было даже названия.
34
Район в восточной части Монреаля, его население составляют главным образом рабочие, студенты и новые иммигранты.
Диск выглядел и был любительским. Звук отдавался эхом и вибрировал.
– Как же вы про них узнали?
– Как и все остальные, я услышал по радио, что их нашли журналисты. Я никак не мог поверить. Все в моем монастыре были поражены. Не только потому, что поющие монахи оказались квебекцами, но главным образом потому, что они – гильбертинцы. Среди действующих орденов они не числятся. Согласно церковным архивам, гильбертинцы вымерли или погибли четыреста лет назад. Гильбертинских монастырей больше не существует. По крайней мере, все так считали.
– Но как вы здесь очутились? – гнул свое Гамаш.
Исторический экскурс он мог совершить и позднее.
– Отец настоятель посетил мой монастырь и услышал, как я пою… – Брат Люк неожиданно сконфузился.
– Продолжайте, – сказал Гамаш.
– У меня необычный певческий голос. С редким тембром.
– В чем это выражается?
– В том, что он подходит практически для любого хора.
– Вы гармонично сочетаетесь с остальными?
– Мы все поем одновременно одну и ту же ноту. Но разными голосами. Мы не то что гармонично сочетаемся друг с другом – мы во время пения должны пребывать в гармонии.
Гамаш задумался на секунду о тонкости различия, затем кивнул.
– Я и есть гармония.
Эти слова прозвучали так неожиданно, что старший инспектор вперился взглядом в молодого человека, облаченного в монашескую мантию. В человека, сделавшего такое тщеславное заявление.
– Как? Простите, но о чем вы?
– Поймите меня правильно: я вовсе не обязателен для хора. Компакт-диск тому доказательство.
– Тогда
– Любой хор будет звучать лучше с моим участием.
Гамаш понял, что в словах молодого монаха нет ни гордыни, ни хвастовства. А только простая констатация факта. Монахи, наверное, научаются признавать не только свои неудачи, но и таланты. И не притворяются из ложной скромности, будто у них этих талантов нет.
Этот юноша не скрывал своего дара. И в то же время он скрывал свой голос. Приняв обет молчания. В монастыре, столь далеком от цивилизации. От публики.
Если только…
– Значит, на первом компакт-диске нет вашего голоса?
Люк отрицательно покачал головой.
– Но планировалось ли сделать другие записи?
Помолчав, брат Люк ответил:
– Oui. Брат Матье горел этим желанием. Он уже подобрал все песнопения для диска.
Гамаш вытащил из сумки лист пергамента:
– И здесь одно из них?
Монах взял лист у старшего инспектора. Сосредоточился. Замер без движения. Нахмурил брови. Наконец он покачал головой и вернул лист Гамашу:
– Не могу вам сказать, что я здесь вижу. Но могу сказать, чего не вижу. Не вижу григорианского хорала.
– Почему вы так уверены?
Люк улыбнулся:
– Песнопения пишутся по строгим правилам. Как сонет или хайку. Что-то вы должны делать, что-то – нет. Григорианским песнопениям свойственны строгость и простота. Готовность подчиняться правилам. И вдохновение, позволяющее подняться над ними. Вызов состоит в том, чтобы соблюдать правила и одновременно выходить за их ограничения. Петь Господу и одновременно не выставлять напоказ собственное «я». А это… – он показал на лист в руке Гамаша, – это просто чушь.
– Вы имеете в виду слова?
– Я не понимаю слов. Я говорю о ритме, метре. Он не отвечает требованиям. Слишком быстрый. Ничего похожего на григорианские песнопения.
– Но здесь есть эти завитушки. – Гамаш показал на значки над словами. – Невмы, верно?
– Да. Они-то меня и беспокоят.
– Беспокоят, брат Люк?
– Автор хотел, чтобы это выглядело как григорианское песнопение. По внешнему виду оно и есть песнопение. Но только самозваное. Где вы его нашли?
– На теле брата Матье.
Люк побледнел. Гамаш знал, что человек, как бы ни старался, не способен произвольно бледнеть и произвольно краснеть.
– О чем это вам говорит, брат Люк?
– О том, что приор умер, пытаясь защитить то, что ему дорого.
– Это? – Гамаш приподнял руку с листком.
– Нет, вовсе нет. Вероятно, он взял эту бумажку у кого-то. У кого-то, кто пытался превратить песнопения в шутку. Пытался сделать из них омерзение.
– Вы думаете, это был акт кощунства?
– Тот, кто это написал, достаточно хорошо знаком с григорианскими песнопениями, чтобы высмеивать их. Да, он сделал это осмысленно, как акт кощунства.