Эта русская

Эмис Кингсли

В последних словах прозвучала полная безысходность. Ричард порадовался, что парой минут раньше остановил машину и съехал на обочину.

– Я как-то об этом не думал, – проговорил он. – Но я люблю тебя.

Только сейчас он заметил, что на ней темно-красное платье, которое выглядит изящно и очень ей идет. Точнее, на его взгляд, оно выглядело таким же необычайным и поразительным, как любой из нарядов Корделии, и он чуть было не подумал, а хорошо бы Корделия оказалась здесь и объяснила, что между ее нарядами и этим

на самом деле нет ничего общего. Нет. Все-таки не подумал.

– И пятиминутного разговора с тобой достаточно, чтобы понять, что ты никогда не уедешь из Англии. При одной мысли об этом ты становишься совершенно другим человеком. – Анна сидела и улыбалась ему, уронив руки на колени. – Я слышала, что ты сказал, любимый. А теперь давай-ка заводи машину и поехали. Я так полагаю, то, куда мы едем, не очень далеко от лондонской трассы.

– Всего несколько миль. Можно я…

– Ты о чем?

– Я так полагаю, ты раньше видела этого Котолынова?

– Никогда. Ричард, он же уже почти двадцать лет живет на Западе.

– Господи, неужели так долго? Ах, ну да, конечно, он ведь какое-то время провел в Гарварде, верно? Я все гадал, почему он не остался в Штатах.

– В Америке и без него слишком много русских писателей. Начиная с Солженицына.

– А. Ты хочешь сказать, он испугался конкуренции?

– Это одна из бед всех, кто уехал жить за границу. Каждого провозглашают истинным голосом России, а быть одним из дюжины истинных голосов не так уж весело. Понятное дело, Котолынов утверждает, что в Англии жить куда приятнее. Скорей всего, так оно и есть.

– Ты слишком строга к нему, Анна. Не забывай, он отсидел восемь лет в Воркуте, а потом еще была история с этой, как ее там…

– Что ты, я не осуждаю его за то, что он уехал, и никогда не стала бы осуждать. И никто из тех, кто знает, как оно там, не стал бы. Ни один русский. Испытали на собственной шкуре. Не надо, пожалуйста, я знаю, что мне лично очень повезло.

– У меня нет никакого права судить об этом. Прости.

– И все-таки ты чувствуешь мое осуждение и осуждаешь это осуждение.

– Ну, поскольку через несколько минут теб предстоит с ним встретиться…

– У тебя что-то на уме. Давай выкладывай.

– Ну… ты ведь, наверное, знаешь эту историю про Ахматову и ее сына. Про другую Анну.

– Она умерла, когда я была совсем маленькой Когда-то ее стихи были запрещены, но давно. А что случилось с ее сыном?

– Я не знаю подробностей, но, в общем, у ее сына были какие-то неприятности с властями. Или могли бы быть, если бы он не перестал чем-то там заниматься. И тогда… Ахматова стиснула зубы и написала оду Сталину и… его оставили в покое. Она поступилась своей совестью ради сына.

– И молодец, – без колебания отозвалась Анна. – А что ей еще оставалось? Совершенно правильно сделала, хотя, видит Бог, у нее просто не было выбора.

–

Людям со стороны легко высказывать такие скорые и решительные суждения. Людям вроде тебя. Вроде меня, но и вроде тебя тоже. Но смысл моего рассказа не в этом. А в том, что, когда это случилось, никто не сказал ей ни слова. Ни упрека, ни сострадания, ни поздравлений, ни сочувствия, ни сожалений – ни слова, ни в осуждение, ни в поддержку. Ни молчания, ни отведенного взгляда. Ни от кого – ни от друга, ни от поклонника, ни от противника, ни от соперника, ни от бюрократа, ни от продавшегося властям писателя, ни от единого мужчины, ни от единой женщины. Потому что все поняли. Прости, Анна.

– Ты опять решил остановиться?

– Нет, ищу проселочную дорогу, уходящую вправо. Подожди-ка, кажется, вот она. Да, все правильно.

– С Котолыновым не совсем так, – помолчав, проговорила Анна. – Дело не в том, что он уехал, а в том, как он это преподносит. Будто все, кто остался, либо выродки, либо циники, либо стукачи.

– На самом деле ему только приписывают такие слова.

– В общем, да. Согласна с тобой.

– Кажется, мы почти доехали.

Они почти добрались до Верхнего Рэмсбери, деревни, в которой, по сведениям, обретался Котолынов, и вскоре почти выбрались из нее, не обнаружив никаких признаков «Розового коттеджа», его предполагаемого обиталища. Потом пожилой местный житель, одетый как браконьер из старого фильма, блеющим водевильным голосом объяснил им, куда ехать, а его стоявшая рядом родственница-или-знакомая, рослая девица в парадном костюме для верховой езды, тем временем молча на них пялилась. Плакат в окне соседнего магазина «Товары для здоровья» приглашал ознакомиться с имеющимися в продаже разнообразностями, ни больше ни меньше.

Когда они отъехали, Анна начала было:

– Этот человек из тех…

– Никоим образом. Те уже повывелись, во всяком случае в Англии. Уж всяко на юге Англии. Прости, этот «Розовый коттедж» не дает мне покоя. Тут что-то не так. Такого названия просто не может быть.

– Почему? Простенькое, миленькое названьице…

– В том-то и дело, как раз такие названьица настоящим коттеджам, в которых живут люди, и не дают. Разве что для смеха. А, наверное, это он и есть.

– Я не понимаю, Ричард.

– Первый поворот налево после автобусной остановки. Скорее всего, окажется, что никакой это не коттедж, а мусорная свалка. Или вертолетный ангар.

– А я думала, только в России вещи не называют своими именами.

– Извини, любимая, я просто немножко нервничаю – из-за этой встречи с Котолыновым.

– Мне казалось, вы с ним знакомы.

– Нет, встречались пару раз на пару минут, много лет назад, когда он приехал из Америки. Ну вот мы у цели. Окончательно и бесповоротно у цели, Господи прости, как сказал бы Криспин.